А через несколько дней Анна Шеккер вручила вышедшему из самолета подполковнику Вернеру большой букет цветов.

10. ПРОВАЛ

С тех пор как Анна не видела Людвига Вернера, тот изменился. Внешне это, пожалуй, не было так заметно. Высокий, стройный, в отлично пригнанной военной форме, он по–прежнему выглядел очень молодо. Так же цвел здоровый румянец на его чистом, по–девичьи нежном лице, так же были красивы его волосы — светло–золотистые, блестящие, рассыпающиеся. Изменилось выражение лица и особенно глаз. Резко обозначились складки у рта, появились печальные морщинки у нижних век. И сами глаза потеряли блеск, но обрели какую–то пугающую глубину. Чудились в них загадочная отрешенность, усталость и печаль. И улыбался он по–иному — неохотно, болезненно, слегка растягивая сомкнутые губы.

Молодые летчики боготворили его. Многие из них не знали, что Людвиг Вернер — немец только наполовину, что мать его — полька. Впрочем, сейчас, на войне, это обстоятельство теряло свое значение и даже смысл. Подполковник Вернер был из тех, кто сделал первый боевой вылет четыре года назад, когда Германия напала на Польшу. Многие из нынешних пилотов еще носили короткие спортивные брючки, а он уже бомбил Варшаву. В 1942 году он спасся, сумев пробраться через линию фронта, когда его самолет сбили советские зенитки. Он штурмовал с воздуха Сталинград и вырвался из «котла», подняв свою продырявленную пулями и осколками машину в тот момент, когда на занесенный снегом аэродром уже ворвались советские танки.

Все его товарищи, с которыми он начал войну, погибли. Он один уцелел. Последний старый летчик в полку… В глазах у молодежи подполковник Вернер был чем–то вроде зубра, мамонта, каким–то чудом, дожившим до их дней, и на него смотрели с благоговейным трепетом. А он был всего лишь на восемь лет старше самого молодого летчика в полку.

Оксана встретила Людвига с хорошо разыгранной радостью и даже прослезилась. Она поздравила его с полученными новыми наградами и повышением в чине.

— Видите, Людвиг, — растроганно сказала она, — все обошлось хорошо, и ваше предчувствие снова обмануло вас.

Летчик улыбнулся своей новой, странной улыбкой, посмотрел пристально в глаза девушке и ничего не сказал. Тогда–то она и увидела в его глазах пугающую глубину.

Теперь он почти каждый день провожал Оксану домой после завтрака или просил ее пойти прогуляться с ним за город. Это вызывало неудобство: путались маршруты, нарушался график встреч со связными, да и сами связные, увидев Оксану, идущую под руку с офицером, робели, терялись, боялись подходить близко. Только один Тарас вел себя совершенно спокойно. Артист!

…И на этот раз, когда Оксана шла с Людвигом по улице Степной, хлопец с невозмутимым, беспечным выражением на лице вынырнул из переулка и незаметным движением руки на лету поймал записку. Оксана осторожно покосилась на Людвига. Летчик задумчиво смотрел вперед. Он не обратил внимания на шмыгнувшего мимо подростка и, очевидно, даже не заметил его. Но взгляд девушки он сразу же почувствовал.

— Может быть, побродим немного, сестричка? Вот по этим тихим улицам?

Оксана прикинула в уме возможный маршрут прогулки и согласилась. Она знала, что сегодня биржа труда будет отправлять большую группу молодежи на работу в Германию, и хотела увидеть, как их будут вести на вокзал. Интересно, какое впечатление произведет это зрелище на Людвига… Вот еще один редкостный, оригинальный тип среди той почти одноликой массы гитлеровских летчиков, с которыми она ежедневно сталкивается в столовой и на аэродроме. Наполовину — немец, наполовину — поляк, но все–таки считает себя немцем и втайне страдает от своей расовой неполноценности. Называет себя обреченным, смертником, однако не пытается сделать решительного шага к спасению: дважды имел возможность сдаться в плен, но не сдался, проявил чудеса храбрости и пробился к своим. Очень мягок, человечен, любит природу, по–своему благороден и в то же время со спокойной совестью бомбит советские города. Да, он опытный летчик, у него редко бывают промахи, его бомбы точно ложатся на цель, рвут, калечат тела не только советских солдат, но и мирных жителей. Скажи ему сейчас об этом — он удивленно раскроет глаза: «Как же иначе, Анна? Разве я делаю это для собственного удовольствия? На то война».

Нет, она даже не попытается затронуть этой темы. Анна Шеккер не интересуется такими этическими вопросами. Молодой подполковник Вернер — не Эрлих и не Мюллер. Это человек фашистской закалки — бездумный, механический убийца, но все же не такой, как другие, — с трещинкой, но трещинка тоненькая… Если бы он в чем–либо заподозрил Анну Шеккер, он, конечно, без колебания донес бы на сестричку в гестапо.

Они шли по заросшей травой пустынной улице. Тут, на окраине, беленькие домики походили на сельские хаты. Многие окна, выходившие на улицу, были закрыты ставнями. Так верней… Оксана словно слышала голоса перепуганных хозяев: «Боже мой, господин полицай! Да мы ничего не видели и не слышали».

Людвиг шел молча. Он казался задумчивым.

— Знаешь, Анна, что мне пришло в голову? — прервал вдруг свое молчание летчик. — Мне следует оставить завещание на твое имя…

Оксана не ожидала услышать что–нибудь подобное.

— Какое завещание?

— На наследство. Оно, правда, невелико — гектаров шесть земли, из них более гектара — фруктовый сад. Сад хороший, молодой, я сам со старшим братом и отцом садил деревья. Тогда еще был жив отец… Вообще–то наше имение большое и богатое, но оно принадлежит Вальтеру. Помнишь, я тебе рассказывал? Вальтер, конечно, и гвоздя не даст тебе, но та земля и сад, о которых я говорю, принадлежали матери, следовательно, я единственный наследник, и завещание никто не посмеет оспаривать.

Оксана испуганно смотрела на летчика, так спокойно и деловито толковавшего о завещании.

— Боже мой! Людвиг, что вы говорите?! Какое может быть завещание? У вас есть мать, сестра. Да и вы, слава богу…

— Их уже нет… Не смотри на меня так, Анна. Они погибли еще весной, седьмого мая. Это сделали «томми». Ночной массированный налет. Они плохие летчики. Невдалеке от нашего дома находится военный завод. Завод остался почти нетронутым, а в наш дом угодило три бомбы. Он разрушен до основания. Сильно пострадал мой маленький славный городок.

«Вот оно что! — подумала Оксана. — Он потерял родных, трещинка увеличивается…»

— Я искренне сочувствую вашему горю, Людвиг. Бог примет невинные души вашей матери и сестры в свои объятия. Там, в вечном мире, они будут счастливы.

Она набожно перекрестилась. У летчика дрогнул уголок рта — подобие горькой усмешки.

— Теперь тебе все ясно, сестричка? Прежде чем переселиться в тот вечный мир, о котором ты говоришь, я хотел бы что–нибудь сделать для тебя.

Оксана порывисто схватила руку летчика и крепко сжала ее.

— Людвиг, вы разрываете мое сердце. Пока вы живы, я не хочу слышать…

— О завещании? А разве на том свете есть нотариусы?

— Почему вы все время думаете о смерти? Я не хочу слышать, Людвиг, Станислав!

На этот раз Вернер не обиделся за то, что его назвали вторым, славянским именем, и нежно погладил руку девушки.

— Успокойся, Анна. Я не трус. Я уже давно перешагнул черту между жизнью и смертью. За этой чертой трусов нет. Мне дьявольски везет, это правда. Вот почему я говорю о завещании. Если там, на том свете, люди в состоянии думать и чувствовать — мне будет приятно, что я сумел сделать для тебя хорошее.

— Но ведь у меня есть свое наследство. Я богаче вас, у меня — пятьдесят десятин. Нет, я ничего не хочу от вас.

— Анна, не будь такой наивной. Я должен тебя предостеречь: в один прекрасный день твои пятьдесят десятин украинского чернозема могут лопнуть, как мыльный пузырь.

Оксана вспыхнула, вырвала руку.

— У меня есть все документы, есть свидетели.

Летчик покачал головой.

— Дело не в этом. Документы останутся у тебя, а земли не будет.