— Высокого роста, широкоплечий, но сдавленный в груди. Голова маленькая. Вот как шишечка на кофейнике, — кивнула Катя на белую тумбочку с посудой, стоявшую возле окна.

Бахтиаров взглянул на никелированный кофейник и снова перевел взгляд на девушку. А она, довольная сравнением, слегка улыбнулась и продолжала:

— Верно говорю: похожа. Вот какое у него лицо, сказать не могу. Одет в серый костюм, на ногах белые туфли на толстой подошве, а на голове белая шляпа с узенькой черной ленточкой… Вот какой у него галстук… Да, галстука не было! Воротник голубой рубашки расстегнут, и на груди я заметила густые колечки волос.

Бахтиаров задумался. В глазах Кати показались слезы.

— Ну почему я его не задержала… Почему? — всхлипывая, проговорила она.

Бахтиаров ласково сказал:

— Вряд ли бы вам, Катя, удалось задержать… А вы не ошиблись, когда сказали, что он вас сфотографировал?

— Нет. Он же говорил про фотокарточку, которую покажет министру.

Бахтиаров переглянулся с Ниной Ивановной. Старшая сестра серьезно сказала:.

— Катя не фантазерка.

— Катя, а почему вчера следователю из милиции вы ничего не рассказали? — спросил Бахтиаров.

— Сама не знаю. Просто не знаю.

— Вот что, Катя, — проговорил Бахтиаров. — Вы можете идти, но никому здесь об этом случае не рассказывайте. Ясно? Другое дело, если вас вызовут в город, например, в милицию, но в санатории никому. Договорились?

— Я понимаю, — вздохнув, сказала Катя и торопливо выбежала из комнаты.

— Вот, Нина Ивановна, как все оборачивается…

— Вы видите в этом прямое отношение к смерти Касимовой?

— Несомненно.

— В чем же дело?

— Сам бы хотел знать. Посмотрим, что покажет вскрытие. Мне надо посмотреть то место, где она умерла. Вы проводите меня?..

В парке в этот ранний час было пусто. Вот и аллея. Высокие березы образовали длинный коридор, наполненный зеленоватым сиянием и щебетанием птиц. Нина Ивановна шла рядом с Бахтиаровым, заложив руки в карманы халата, и слегка поеживалась от утренней свежести.

— Здесь, — остановилась она, указывая на примятую траву между двух старых берез. — Она лежала на спине, ногами к дорожке.

Бахтиаров осмотрелся. Нина Ивановна, прислонившись к стволу березы, молча наблюдала за ним. К людям его профессии она всегда испытывала живейший интерес, но сталкиваться сними близко в жизни ей никогда еще не приходилось. Ее представление о контрразведчиках было составлено исключительно по книгам и кинофильмам. Часы, истекшие после смерти Касимовой, дали ей столько впечатлений, что она чувствовала себя участницей какой-то пока еще неясной, непонятной истории.

— Интересно выяснить, видел ли еще кто-нибудь из отдыхающих этого мужчину? — спросил Бахтиаров, закончив осмотр местности.

— Я могу поговорить…

— Нет, нет, пока ничего не надо…

Постояв еще немного в глубоком раздумье, Бахтиаров предложил возвратиться в санаторий. Обратно шли медленно и молча.

— Нина Ивановна, если вас не затруднит, то помогите мне разобраться еще в нескольких вопросах, — попросил Бахтиаров.

— С удовольствием, — ответила Нина Ивановна. — Какие у вас вопросы?

Не было еще и шести утра, когда в конторе красильной мастерской районного городка Кулинска зазвенел телефон.

Заведующий мастерской Гермоген Петрович Шкуреин, низкорослый черноволосый мужчина с клинообразным морщинистым лицом, в перепачканной красками серенькой курточке, выскочил из сушильного помещения и рывком схватил трубку телефона. Выплюнув на пол недожеванный леденец, он зычно и озлобленно заорал:

— Кого надо в такую рань?!

Но трубка телефона безмолвствовала. Он повторил вопрос, еще несколько секунд прислушивался, затаив дыхание. В его бледно-голубых, полинявших глазах появилось тревожное выражение. Морщины на низком лбу обозначились резче. Телефонные звонки, приносящие непонятное молчание, начались накануне, часов с семи вечера. Наконец, выдохнув воздух, Шкуреин крикнул в трубку:

— Ладно! Играйте, черти!

Бросив трубку на рычаг аппарата, Шкуреин достал из кармана курточки круглую жестяную коробку, открыл крышку и высыпал на ладонь несколько разноцветных леденцов. Раздавив леденцы на крепких зубах, Шкуреин зло взглянул на телефон и, пошевелив губами, направился в сушильное помещение.

В таинственных телефонных звонках Шкуреин чувствовал недоброе. Звонки принесли ему бессонную ночь. Вот почему и ранний утренний звонок застал его уже на ногах. Беспокойство Шкуреина, родившегося, как значилось в документах, в тысяча девятьсот седьмом году, имело причины. Родился он действительно пятьдесят лет назад, но только не Гермогеном Петровичем Шкуреиным, а Николаем Сергеевичем Иголушкиным. В Шкуреина он превратился значительно позже.

До войны Иголушкин работал в системе промкооперации в районном центре Хлопино. Несмотря на свою неказистую внешность, Иголушкин любил погулять, проявить удаль, поухаживать за женщинами. Это, и в какой-то степени работа, составляло его жизнь. Каких-либо твердых политических взглядов Иголушкин не имел, но смутные симпатии его все же были на стороне той размашистой и разгульной жизни, которую, как ему говорила старуха-тетка, до революции вел его отец — торговец мануфактурой Иголушкин. Когда фашисты заняли Хлопино и Иголушкин оказался, на оккупированной территории, он сначала вступил в подпольную организацию народных мстителей. Но немного погодя стал уклоняться от выполнения заданий, а потом просто изменил, приняв активное участие в ликвидации подпольной организации народных мстителей в Хлопино, проведенной гестапо. Впоследствии фашисты переправили его в свой тыл, в одну из школ разведки. В конце войны во французской оккупационной зоне Германии. Иголушкин был завербован еще раз. В пятьдесят втором году самолетом с документами на имя Гермогена Петровича Шкуреина он был переброшен в Советский Союз. В течение года Шкуреин выполнял задания, зарекомендовав себя способным агентом. Потом невидимая ниточка, связывавшая его с Западом, оборвалась. Решив, что это и неплохо, Шкуреин четыре года назад перекочевал с Дальнего Востока в среднюю полосу Союза, решив окончательно «затеряться».

В Кулинске он не захотел работать в большом коллективе, а удовлетворился должностью заведующего красильной мастерской. Шкуреин энергично взялся за дело, и красильня показала себя рентабельным предприятием. Здесь работали восемь рабочих, шофер и счетовод. Услугами красильни пользовались не только жители Кулинска, но и соседних районов. Иногда Шкуреин сам садился за руль машины, колесил по деревням и селам, приводя в кузове полуторатонки вороха заказов.

Жил Шкуреин одиноко, без приятелей, одевался неряшливо. Занимал он при мастерской небольшую комнату, которая была под стать своему хозяину — столь же неопрятна. С работающими в мастерской Шкуреин ладил и, казалось, вполне был удовлетворен таким образом жизни. Главное для него было — дожить до конца дней без расплаты за совершенные преступления.

В последнее время относительное спокойствие, обретенное Шкуреиным в Кулинске, было поколеблено. Ночами он подолгу не мог заснуть, беспокойно ворочался на своем ложе, а заснув, вскрикивал и стонал. У него постоянно было такое ощущение, будто он ходит по полу с расшатанными и противно скрипящими половицами. Началось с того, как он прочитал в газете о задержании в Москве скрывавшегося в течение пятнадцати лет палача людиновских комсомольцев Иванова. Страх закрался и не покидал. Хлопино было далеко от Кулинска, но ради безопасности Шкуреин перестал сам ездить по району для сбора заказов, перепоручив это подчиненным. Только по крайней необходимости он стал появляться на улицах Кулинска и даже ограничил личный прием заказов в самой мастерской, поставив на это дело одну из молодых работниц…

Послонявшись по душной сушильной камере, Шкуреин вышел в контору и сел за стол счетовода, покрытый желтым листом бумаги. Большая часть листа была разрисована какими-то рожицами. «Надо будет указать счетоводу на недопустимость таких развлечений в рабочее время», — подумал Шкуреин. Но сам машинально взял перо и стал к одной из рожиц подрисовывать туловище с ногами и руками.