— Замените баллон и поезжайте на этой машине, — дал Фомин распоряжение Касаткину. — А я поведу нашу. Посмотрите, есть у него запаска?

Касаткин открыл багажник.

— Есть. Все в порядке. Я мигом.

— Мы подождем. — Фомин подошел к «вандереру», в котором уже сидел Клюге под присмотром Гудкова. — Как вы думаете, Павел Николаевич, что, если нам в Берлин не возвращаться? Позволим товарищам с дороги, они доделают что нужно.

Так и решили.

— Садитесь, — сказал Кторов. — Только прошу вас: рассказывать не спешите, покурите и соберитесь с мыслями. Время теперь значения по имеет. — И, подавая пример, он стал неторопливо разминать сигарету.

Фомин и Гудков переглянулись и, вздохнув, дескать, делать нечего, когда так требует начальство, опустились в кресла и закурили. Кторов походил по комнате, сложил в шкаф какие-то книги, разобрал папки и, убрав некоторые в ящик, навел порядок на письменном столе. Потом загасил сигарету.

— Итак, я слушаю.

Фомин доложил коротко и складно. Даже самому понравилось, и Гудков кивнул одобрительно. Но полковник поморщился.

— Все хорошо, что хорошо кончается. И победителей, как говорится, не судят. Но при задержании совершить такую грубую ошибку?.. Удивляюсь… Вас двое, шофер, да еще криминалиста дали, судя по вашему рассказу, толкового. Целая армия!.. И вдруг, без всякой проверки, не обеспечив тылов, не осмотревшись, сразу в квартиру?.. Явный просчет, Евгений Николаевич, и не будь его, не пришлось бы устраивать эти гонки, да еще со стрельбой.

— Вы правы, Георгий Васильевич, — Фомин покраснел, — мы поспешили. Знаете, как-то сбило с толку сообщение об увольнении Клюге и отсутствие таблички, указывающей, что он проживает в этом доме.

— Ну, ладно, — уже миролюбиво сказал Кторов, — наука на будущее. А теперь отдыхайте. Вы, Павел Николаевич, если хотите, можете сразу ехать домой. Решайте сами. Но вам будет задание: теперь, когда Клюге задержан, квартиру его в Вернигероде следует тщательно обыскать и приглядывать за ней вместе с товарищами из народной полиции.

— Понятно, товарищ полковник. Оставаться не буду. Пообедаю — и к себе.

— И помните наш договор об экскурсии в Лейпциг. Зная ваше пристрастие к истории и архитектуре, рассчитываем видеть вас своим экскурсоводом.

— Что смогу, то с удовольствием. Я и сам не прочь побывать там еще раз. Ну, крестный, — повернулся Гудков к Фомину, — надеюсь, накормите меня обедом.

— Крестный? Как прикажете понимать? — Кторов удивленно посмотрел на Фомина.

— В прямом, так сказать, смысле, — улыбнулся Гудков, — Фомин у нас действительно крестный папа. — И он рассказал о дорожном происшествии.

— Если исходить из соображений чисто служебных и строго, то это нарушение. Ведь вы находились на ответственном задании, на котором нельзя отвлекаться ничем второстепенным. Но если рассматривать ваш поступок с позиций гуманности… — Кторов с теплотой посмотрел на Фомина, — с позиций человеколюбия, то это, друзья, хорошо. «Не чувствуешь любви к людям — сиди смирно, занимайся собой, вещами, чем хочешь, но только не людьми». Знаете, кто это сказал?.. Нет? Великий Толстой. А вспомнил я эго потому, что наша работа немыслима без любви к людям, к людям, которых мы обязаны оградить от бед… Отдыхайте. — Кторов встал, давая понять, что разговор окончен. — А мне тут еще дел допоздна. — И он проводил офицеров до двери.

Фомин раскрыл папку с материалами Клюге. За сутки с небольшим их скопилось достаточно. Здесь были и весьма важные документы, подтверждающие, что задержанный действительно был полковником немецкой армии и его настоящее имя Ганс Иоахим Мевис. Удалось обнаружить его именное оружие. И еще пришла телеграмма из Варшавы: «Полковник Ганс Иоахим Мевис с апреля 1942 года по ноябрь 1943 года работал в аппарате имперского наместника в Польше — Франка. Разыскивается органами государственной безопасности Польши, как военный преступник».

«С этого и надо начать разговор, — думал Фомин. — Мевис-Клюге, пожалуй, охотней всего расскажет о своих преступлениях в Польше. К тому же их он взвалит на руководство вермахта, как это уже бывало на судебных процессах. Сознавшись в малом, попытается скрыть сегодняшнюю свою роль — шпионаж».

Итак, заявление Вышпольского подтвердилось полностью.

Пора приступать к допросу.

…Клюге вошел прихрамывая, с достоинством поклонился и сел. За пять часов, что они не виделись, он заметно изменился, лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели.

— Как ваша нога? — спросил Фомин.

— Благодарю. Врач определил растяжение сухожилия и еще ушиб, сделал перевязку. Но теперь мне значительно лучше.

— Вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы отвечать на вопросы, господин Мевис?

— К вашим услугам, господин офицер.

— Почему вы, словно вор, бежали из собственной квартиры? Да еще таким средневековым способом?

— Другого выхода не было. А этот способ давал мне некоторую надежду… Во всяком случае я выигрывал время и если бы не отличная стрельба, как знать…

— Спасибо за комплимент, господин Мевис, но это уже следствие. Меня же интересуют причины бегства?

— Вы уже дважды называли мою настоящую фамилию. Вот вам и причина. Вас несомненно интересует моя деятельность в Польше?

Фомин кивнул.

— Да, я действительно Ганс Иоахим Мевис. Родился в Берлине в девятьсот втором году. Кадровый военный. Все мои предки верой и правдой служили фатерлянду. В тридцать седьмом году закончил военно-инженерную академию, служил в полевых частях. В сороковом году меня перевели на Бендлерштрассе[9]. В сорок втором — направили в Польшу в распоряжение господина Франка. Там я находился до ноября сорок третьего…

— Чем конкретно вы занимались в период пребывания в Польше?

— Конфискацией технического оборудования и стратегических материалов.

— Точнее, планомерным грабежом национальных Богатств Польши? — заметил Фомин.

— Если хотите, называйте так.

— Продолжайте.

— Из Польши меня вернули в управление. К тому времени многие стали понимать, что война проиграна. Вынашивалась надежда договориться с вашими союзниками. Но, увы… Когда стало ясно, что катастрофа близка, я через своего друга получил документы на имя Клюге. До этого по случаю приобрел в Вернигероде небольшой участок земли с виллой. Откровенно говоря, я никогда не думал, что окажусь в советской зоне оккупации. Мне, признаюсь, лучше было, конечно, исчезнуть. Я даже позаботился об этом: примерно в марте в «Берлинер Альгемайне» появилось сообщение о моей гибели во время налета союзной авиации. В начале апреля с отличными документами и чистой биографией я поселился в Вернигероде. Вот, пожалуй, и все. Деваться, так сказать, некуда, и я понимаю, что нужно быть откровенным до конца.

— А ваша журналистская карьера?..

— После войны, когда все утряслось, устроился на работу разъездным корреспондентом в «Дойче вохе», исправно работал, никак в общем-то не думая, что мною могут заинтересоваться оккупационные власти.

— Даже забыли о том, что действия руководимых вами в Польше людей носили откровенный вооруженный бандитизм в отношении целой нации?..

— Я военный. Привык подчиняться приказам и свято выполнял свой долг…

— Старая песня, господин Мевис. Долг, честь, приказ, — перебил его Фомин. — Все это уже звучало в Нюрнберге. И если уж вы не чувствовали себя виноватым, тогда почему так поспешно бежали от нас, рискуя сломать шею?

— Процессы над некоторыми пойми прежними коллегами напугали меня. У нас с вами разные точки зрения на эти вопросы. К тому же мой высокий офицерский чин. Знакомство с вами не входило в мои планы. Надо было убираться в более тихое место.

— И это же заставило вас уволиться с работы? Куда же вы собирались?

— Хотел тихо жить в Вернигероде, вести хозяйство. Журналистика все же слишком беспокойная профессия…