— Послушай, браток. — прервал Шелудяка Гундосов, — откуда ты таких выражениев набрался?

— Каких? — испуганно пискнул Шелудяк.

— Старомодных. Всяких дондеже, оных и такое прочее.

Шелудяк беспомощно оглянулся на своего начальника, но тот прийти ему на помощь не собирался. Наступила очередь Бадмаева злорадствовать и любоваться окном, что он с удовольствием и сделал.

— Ну?! Чего молчишь? Язык в живот влез? — рявкнул Гундосов на перепуганного энкаведиста.

— Нет, товарищ полковник, — тоненько залепетал Шелудяк. — Свой ответ вам обдумываю втуне.

— А ты без обдумываний. Говори правду, как есть.

— Привычка у меня зело вредная. С малых лет. От отца.

— А кем был твой отец?

— Дьячком.

Гундосов ударил кулаком по столу.

— Этого еще не хватало. Дьячок в НКВД пролез.

— Товарищ полковник! — взмолился Шелудяк. — Я в дьячках не состоял. То мой отец. А я от Бога, давно отрекся, и отца, как вредителя, перед органами Чека разоблачил…

Это признание вызвало у Холмина чувство гадливости и презрения к энкаведисту. По лицу Гундосова было видно, что и ему не нравится сын дьячка.

— Я, товарищ полковник, тружусь честно и старательно. Оправдываю доверие партии и правительства. — ныл Шелудяк.

— Заглаживаешь, значит свое непролетарское происхождение? — насмешливо спросил Гундосов.

— Заглаживаю, товарищ полковник.

— Ну-ну, заглаживай… Да смотри не сорвись.

Гундосов еще раз стер ладонью пот со лба и сказал, отдуваясь:

— Ф-фу! Ну и жарко у вас, братва. Как в тропиках.

— Лето, товарищ полковник. Оно у нас жаркое, — неопределенно заметил Бадмаев.

Гундосов резко оборвал его:

— Мне, товарищ майор, не от лета жарко, а от ваших порядочков. В комендатуре у вас такие балбесы сидят, что даже и документы мои не спросили. Ваших работников какая-то «громовская рука» убивает, а вы ушами хлопаете. Заключенные убийства расследуют. Дьячки подследственных допрашивают. Не отдел НКВД, а прямо потонувший корабль… Что я напишу Николаю Иванычу? Вот думаю и ничего не придумывается.

Он замолк и подпер щеку рукой. Бадмаев и Шелудяк почтительно стояли перед ним. Холмин, которому надоело стоять, присел на «подследственый стул» у двери и оттуда рассматривал полковника Гундосова.

У сидящего за столом энкаведиста были — широкие, слегка сутуловатые плечи и орлиный, энергичный профиль лица с тонкими, красивого рисунка чертами, высокий лоб и небольшие, прижатые к голове уши.

«В молодости он, наверно, был красивым матросиком, — подумал Холмин, разглядывая его. — а теперь»…

Теперь красоту этого мужчины, которому было не больше пятидесяти лет, портили бритый по партийной моде череп, синевато-бледный нездоровый цвет обрюзглого обескровленного лица и глаза, слишком холодные, внимательные, щупающие и оценивающие.

«Чекистские глаза», — поежился Холмин, подумав о них.

Посидев несколько минут в раздумьи за столом, Гундосов встал и обратился к Шелудяку:

— Ну пошли, дьячек! Покажи, какую каютку ты мне отвести наметил.

— Пожалуйте, товарищ полковник. Мировой кабинет вам отведем. Напротив комендантской камеры. Пожалуйте вперед, а я за вами, аки свеща, — засуетился Шелудяк.

Они вышли. Бадмаев и Холмин остались вдвоем.

Бадмаев прошелся по комнате, крутя подбородком, и тяжело сел в кресло за стол. Посидел, подумал и спросил:

— Видали?

— Что? — не понял Холмин.

— Этого… морячка.

— Видал.

— И что о нем скажете?

— Серьезный мужчина, — неопределенно заметил Холмин.

— Даже слишком, — мотнул подбородком начальник, отдела. — Пропишет он нам свою флотскую серьезность. Вы песенку про таких типов знаете?

— Что-то не помню.

прогудел Бадмаев и остановился махнув рукой.

— Дальше позабыл. Но с меня и этих строчек достаточно. Приехал погостить, провести чистку и нас пересажать. Вот приезжают такие матросики времен Октябрьской Революции, ничего в делах НКВД не смыслящие, и учиняют погром. Шумят, скандалят, сажают, стреляют и нашими головами ордена зарабатывают. И принесла же его холера, да еще в такой момент.

— Может быть, товарищ начальник, все еще и обойдется, — попробовал успокоить его Холмин.

Бадмаев с сомнением покачал подбородком..

— Для вас возможно, а для меня вряд ли. Но поживем — увидим. Вы вот что. Перед этим матросиком с Балтики не особенно извивайтесь. Пускай перед ним вьется Шелудяк со своими сторонниками. Матросик нас всех не пересажает. Он уедет, а вам жить придется с теми, кто здесь останется.

Последние слова Бадмаев произнес с явно, выраженной угрозой. Холмин поспешил заверить его в своей незаинтересованности делами начальства:

— Меня, товарищ майор, ваши взаимоотношения с уполномоченным товарища Ежова не касаются, а к доносам я склонности не имею. В отделе намерен заниматься только тем, что вы мне поручили.

— Хорошо, Договорились, значит. Если узнаете что-нибудь важное, немедленно звоните мне по телефону и мы условимся о встрече.

— Мне, товарищ майор, для работы требуется удостоверение личности, — сказал Холмин.

— Вам его выдадут, — пообещал Бадмаев. — Завтра утром зайдите в комендатуру. Там для удостоверения вас сфотографируют и снимут отпечатки ваших пальцев. Все у вас?

— Почти. Еще мне хотелось бы принять, участие в освобождении Громовой из тюрьмы.

— То-есть, как это — принять участие? — не понял Бадмаев.

— Вручить ей справку об освобождении и проводить ее домой. — объяснил Холмин.

По плоской физиономии начальника отдела поползла кривая усмешка и он спросил:

— Для чего это вам нужно? Для пользы дела, как вы всегда твердите, или уже успели увлечься дочерью майора.

Холмин покраснел, но продолжал настаивать:

— Конечно, для пользы дела. Познакомившись с нею, я, может быть, узнаю у нее кое-что интересное о «руке майора Громова».

— Хорошо, — согласился Бадмаев, подумав. — Бы отвезете ее домой в моем автомобиле. Сейчас я напишу комендатуре распоряжение об этом.

Он притянул к себе лежавший на столе служебный блокнот и начал писать в нем. Прошло несколько минут. Энкаведист вырвал из блокнота исписанный лист бумаги, запечатал его в конверт и, подавая Холмину, сказал:

— Отдадите это дежурному комендатуры. Не распечатывая, понятно.

— Спасибо, товарищ начальник, — радостно вырвалось у Холмина.

Начальник отдела, неодобрительно замотав подбородком, прогудел нечто вроде нравоучения:

— Любовь часто мешает работе. Не забывайте этого.

— Постараюсь не забыть, товарищ майор, — заверил его Холмин.

— Идите отдыхать, — коротко бросил Бадмаев.

Из его кабинета Холмин вышел с глубоким вздохом облегчения и в приподнятом настроении. Его усилия помочь Ольге увенчались успехом и завтра он опять увидит ее.

Холмин отошел всего лишь на несколько шагов от кабинета Бадмаева и, вдруг, был остановлен диким воплем, очень мило похожим на человеческий, донесшимся к нему из противоположного конца коридора. Холмин посмотрел туда и замер, пораженный. Оттуда бежал на него, с винтовкой наперевес, боец внутренней охраны отдела НКВД; к винтовке был примкнут штык.

Холмин прижался к стене, озираясь вокруг и ища взглядом какое-нибудь оружие самозащиты. Оружия не было, но, не добежав до Холмина, метров десять, охранник отбросил винтовку; она загремела по полу; боец, споткнувшись о ее приклад, ткнулся головой в стену и свалился рядом. Лежа на полу, он продолжал дико вопить. Не без труда удалось Холмину разобрать в его крике отдельные слова:

— Товарищи! Помогите! Спасите! Привидение ходит. Мертвое. Страшное. Помогите!..

Он кричал так громко, что его вопли достигли ушей энкаведистов в кабинетах через двери, обитые слоями ваты и толстым войлоком. Коридор сразу наполнился людьми. Из кабинетов выскакивали следователи и теломеханики. Пришел встревоженный Бадмаев вместе со своим секретарем-юнцом. Запыхавшись, прибежал Шелудяк. На, пороге отведенной ему «каютки» показался «матросик с Балтики» с бритвой в одной руке и полотенцем в другой.