— О чем же вы, Дуся, хотели говорить со мной серьезно?..

Щеки девушки вдруг вспыхнули румянцем смущения и, опустив глаза, она прошептала:

— Шура! Я вам, наверно, нисколько… не нравлюсь?… Ни капельки?

От неожиданности Холмин поперхнулся чаем, Ему потребовалось не меньше минуты, чтобы оправиться от изумления и найти нужные для ответа слова. Вытирая губы салфеткой он заговорил:

— Не то, что не нравитесь, а, к сожалению, я только…

— Знаю я это только, — перебила его девушка.

Подняв глаза, она смотрела на него в упор. В них Холмин увидел еще незнакомые ему неприятные и злые огоньки.

«Неужели она меня ревнует? С чего бы это — влюбилась что-ли? Но ведь я никаких поводов для этого ей не давал. Вот глупое положение. Нужно из него выпутываться», — подумал он и начал говорить, стараясь подыскивать осторожные и подходящие к обстоятельствам слова.

— Видите-ли, Дуся… Вы мне, конечно, нравитесь. Но дело в том, что мы, по-моему, не совсем подходим друг к другу. Я бы не сказал, что люблю вас…

Девушка порывисто вскочила со стула. Огоньки в её глазах сгустились в сплошное гневное пламя. Задыхаясь и судорожно, без слез, всхлипывая, она закричала ему в лицо:

— Так, значит! Не любите! Не подхожу вам, поскольку бывшая беспризорница…

— Не в том дело, Дуся, — попытался он остановить ее.

Но она, не слушая его, продолжала кричать:

— Вижу! Знаю! Для Ольги у вас и время есть. А только ничего не выйдет. Она с полковником Гундосовым путается. Вот!

Холмин еще стремительнее, чем Дуся, вскочил со стула и схватил ее за руку.

— Дуська! Ты врешь!

Она с силой вырвала свою руку из его пальцев.

— Не хватайся! Собаки да папины дочки врут, а мне нечего. Гундосов к ней почти каждый вечер шляется. Как десять часов, так и пошел. Закуски из нашего буфета ей таскает. И сегодня пойдет. Приказал приготовить ему целый пакет; вон он на стойке лежит… А ты думаешь, что полковничек Ольгу подкармливает задарма? Как бы не так.

— Не может быть, — прошептал Холмин.

— Проследи сам и увидишь, что я не вру, — сказала Дуся.

— Пойду… проверю… спрошу ее, — растерянно произнес он, направляясь к двери.

Дуся насмешливо крикнула ему вслед:

— Пойди, пойди! Громовская дочка тебе сзади чайник привесит. Эмалированный. С цветочками.

Холмин весь дернулся, хотел обернуться, но вдруг, очень реально ощутив сзади, где-то ниже пояса, прикосновение рокового чайника, выбежал из буфета.

Первые два квартала от отдела НКВД Холмин пробежал, потом пошел шагом, стараясь успокоиться. Но, несмотря на, его усилия, успокоение не приходило. Наоборот, с каждым шагом, на него все сильнее наваливались тревога, тоска, злость и странное, еще незнакомое ему чувство, которое он впоследствии назвал ревностью.

— Не может быть! Не может быть! — еле слышно шепотом твердил он в такт шагам. Но в мыслях, помимо его воли, эти слова звучали иначе:

— Все может быть! Все может быть!

Затем слова сменились настойчивой и требовательной мыслью:

«Надо проверить. Во что бы то ни стало. Сейчас же».

Проверить было не трудно. Пойти к дому, где живет Ольга и, — если Дуся не соврала, — выследить Гундосова и убедиться. Только и всего.

Холмин свернул с главной улицы в одну из боковых и пошел туда, куда его влекла настойчивая мысль, но, спохватившись, остановился и подумал:

«Дуся сказала, что Гундосов уходит в девять часов вечера, а сейчас еще не стемнело. Сколько же может быть сейчас?»

Часов у Холмина не было: он еще не успел обзавестись ими, хотя и имел достаточно денег для этого; по распоряжению Бадмаева он три раза получил у отдельского кассира по 500 рублей.

Первый прохожий, к которому Холмин обратился с вопросом о времени, — худой и угрюмый старик, — ответил ему желчно:

— Подобных мелкобуржуазных пережитков прошлого у меня, гражданин, не имеется с самого начала нашей великой октябрьской революции. Я так счастлив при советской власти, что часов не наблюдаю.

У второго и третьего прохожих тоже часов не оказалось. Только четвертый, приподняв рукав пиджака, буркнул Холмину:

— Без четверти восемь.

До предполагавшегося Дусей визита полковника Гундосова к Ольге оставалось, по меньшей мере, два часа. Надо было, как-то убить это время. Бродить по пыльным улицам города, увертываясь от порывов холодного северного ветра, Холмину не хотелось, возвращаться в достаточно надоевший отдел НКВД — тем более. Кроме ближайшей пивной, деваться было некуда и Холмин отправился туда. Заказав «пару пива», стал пить и ждать, нетерпеливо поглядывая на стенные часы-ходики, с подвешенной к ним бутылкой вместо гирьки.

Время тянулось медленно, как арба с ленивыми быками в упряжке. Пивная, принадлежавшая промысловой артели Разнопромсоюза, была переполнена обычными вечерними посетителями и обычным в эту пору пьяным шумом. За грязными и липкими столиками, покрытыми пивной пеной и уставленными батареями бутылок и кружек, сидели вперемежку сезонные рабочие и мелкие городские служащие, парикмахеры, железнодорожники и ломовые извозчики, воры и проститутки. Пьяные разговоры смешивались с не более трезвыми песнями, ругань с женским визгом. В одном углу играл гармонист, из другого волокли к двери пропившегося до гроша и не уплатившего за последнюю бутылку «клиента».

Эта пивная, как впрочем и другие в городе, отличалась тем, что все в ней было смешанным, даже напитки. Одно пиво здесь пили редко, предпочитая ему «медведя» или «ерша», т. е. смесь водки с пивом или лимонадом.

В этой «смешанной» атмосфере щуками плавали сексоты НКВД. Присматривались и прислушивались. Один из них заинтересовался. Холминым и подошел к нему.

— Гражданин! Паспорт имеете? Разрешите взглянуть.

— Иди ты к… Бадмаеву! — зло оборвал его Холмин.

— Извиняюсь! — отскочил сексот…

За полтора часа Холмин кой-как справился с двумя бутылками пива. Оно было теплое и невкусное. Отставив в сторону пустые бутылки, он подпер подбородок ладонями и устремил взгляд на медленно движущиеся стрелки часов. Люди, сидевшие за соседними столиками, о чем то спрашивали его. Погруженный в тоскливые, безрадостные мысли об Ольге и своих развеянных мечтах, он отвечал машинально и невпопад. Наконец, часовая стрелка перевалила, за десять. Холмин расплатился за пиво и вышел. Улица встретила его холодным ветром, пылью и темнотой. Фонари, — один на три квартала, — светили по-провинциальному тускло. Подняв воротник пиджака и втянув голову в плечи, он быстро зашагал по улице…

Еще издалека, квартала за четыре от квартиры Ольги, Холмин увидел свет. Сердце его забилось быстро и тревожно и он ускорил шаги. Когда до дома оставалось не больше десятка шагов, свет в одной из комнат вдруг погас. Окно другой, выходившее на улицу, открылось и из него выглянула мужская фигура. Холмин метнулся в сторону и прижался к стене. С полминуты человек всматривался в темную, безлюдную улицу. Затем знакомый, слишком знакомый Холмину резкий голос произнес успокаивающе:

— Никого нет, милая Оленька. Напрасно ты беспокоишься.

Сердце у Холмина на секунду замерло, а потом заныло от нестерпимой тоски и горького разочарования. Он узнал голос полковника Гундосова.

Окно закрылось и занавеска за ним задвинулась. Однако, ее половинки сошлись неплотно; между ними, расширяясь книзу, протянулась полоска света. Холмин подошел к окну и одним глазом глянул в эту полоску. Через нее была хорошо видна почти вся комната.

Дуся не соврала. Посередине комнаты стояли Ольга и полковник Гундосов, одетый в штатский костюм. Он держал ее за руки и улыбался. Она улыбалась тоже.

Смотреть, что будет дальше для Холмина не имело смысла. Все его мечтания превратились в чайник, предсказанный Дусей.

«Даже без цветочков», — подумал неудачливый влюбленный, с тяжелым и горьким вздохом отходя от окна…

Тосковал и грустил Холмин недолго. Что-ж поделаешь? Опять ему не повезло; в который уж раз судьба сыграла с ним злую шутку. И беззлобно выругав свою злосчастную судьбу, он, по привычке, покорился ей.