Поссорившись с девушкой, Холмин не пошел в отдел НКВД. До вечера он бродил по городу, стараясь отвлечься от того непоправимого и мучительного, что случилось утром и от неудачных поисков «руки», которая упорно и умело пресекала все попытки поймать ее.

За день он побывал в двух пивных и городской столовой, в парке, историческом музее и на базаре. И всюду его мысли возвращались к прежнему, ставшему почти привычным. Он смотрел на картины художников и густые каштановые деревья, на старинное оружие и колхозные возы с арбузами, а видел перед собой Ольгу и воображаемую таинственную «руку майора Громова».

Вечером Холмин пошел в кино. Показывали фильм «Веселые ребята» с Утесовым и Орловой в главных ролях. Глядя из темного зала на экран, неудачливый влюбленный и подневольный детектив завидовал изображаемому там выдуманному счастью и веселью советских граждан, а мысли его, по-прежнему, возвращались к. Ольге и «руке».

Лег спать он раньше, чем обычно и, проворочавшись в постели больше часа, встал с кровати. Из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, вынул пачку двухрублевого «Аэроклуба», закурил и босиком прошелся по комнате. В номере было довольно прохладно, но мысли так одолевали Холмина, что несколько минут он не ощущал холода. Заложив, по тюремной привычке, руки за спину, он дошел до окна, затем — вдоль стены — к двери и снова вернулся к окну.

Сначала он думал про себя, потом стал думать вслух и, наконец, разговаривать сам с собой, не замечая этого:

— Любовь, конечно, мешает делу. В этом Бадмаев прав. Только он говорил, что мешает часто. Слишком мягко сказано. Всегда мешает. От нее глупеют. Вот и я, наверно, поглупел. Не занимался бы любовными похождениями, так, может быть, уже и нашел бы «руку». Сколько времени потрачено зря. И откуда ты, Ольга, взялась? Но с нею покончено и теперь у меня все возможности заниматься делом без всяких помех.

Папироса во рту Холмина погасла. Взяв с ночного столика спички, он раскурил ее и, глубоко затянувшись, продолжал рассуждать вслух:

— По-настоящему «делом руки майора Громова» я, собственно, еще не загорелся. Не взялся за него, как следует. Нет, брался! Хотя, конечно, недостаточно. Без необходимой энергии. И не думал серьезно и трезво. Нет, думал! Хотя думать надо было трезвее и серьезней… Хорошо, подойдем к делу с максимальной серьезностью, здравым смыслом, трезво и хладнокровно.

Папироса опять потухла. Он поискал в номере пепельницу, но, при слабом свете фонаря, струившемся с улицы в окно, не нашел ее. Щелкнул выключателем электричества и осмотрел комнату. Пепельницы не было. Тогда, кинув окурок в угол у двери, он снова заходил по номеру.

— Значит, будем рассуждать трезво и хладнокровно. «Рука майора Громова», конечно, не призрак. В этом не может быть никакого сомнения. Ею умело маскируется смелый и дерзкий преступник, проникший в отдел НКВД. Может быть, я с ним и разговаривал не раз. Кто? Кому так удается маскироваться и убивать? По моей, громко выражаясь, теории, он должен быть энкаведистом. Якубович, перед смертью, — ах, как жаль, что он умер, — успел сделать намек на четверых. Это Гундосов, Бадмаев, Шелудяк и Кислицкий. Но, когда произошли первые два убийства, полковник еще в Москве с Ежовым пьянствовал. Следовательно, он отпадает. Бадмаев отпадает тоже. Во-первых, он панически боится «руки», во-вторых, без всяких фокусов с привидениями, может отправить на тот свет почти любого человека в районе. Шелудяка запытали на допросе, а убийства не прекратились. Остается Кислицкий. Личность мною невыясненная, но глуп, как недоразвитый партийный активист. Такие для «ручных» злодеяний мало подходят. Кто же тогда?

Холмин остановился посреди комнаты и, переминаясь с ноги на ногу, протяжно воздохнул.

— Ох и трудно же быть наедине с собой. Ведь я в расследовании этого дела абсолютно одинок. Ни на чью помощь рассчитывать нельзя, посоветоваться не с кем. Ковалев мог бы помочь, но испугался. Все, кто видели раньше, скрывающегося теперь под маской «руки», убиты. Ольга знает. По-чекистски проще всего было бы ее арестовать вторично и отправить на конвейер…

Мысленно представив себе Ольгу на «конвейере», Холмин сразу почувствовал, что ему очень холодно. Задрожав от озноба во всем теле, он схватил со стула и одел верхнюю рубашку, натянул брюки и набросил на плечи пиджак. Затем, сев на кровать, начал одевать башмаки, бормоча с возмущением:

— Этого еще не хватало. И как только подумать мог? Совсем в энкаведиста превращаюсь. Зверствовать начинаю. Вот до чего «рука» довела.

Зашнуровывая левый башмак, он принялся успокаивать себя:

— Спокойно, Шурка, спокойно. Ничего страшного не случилось. Ольга не попадет на конвейер. Уж я постараюсь. Но «рука» ей, все таки, известна. Во время моей первой встречи с Ольгой, она грозилась мстить убийцам отца, но свое знакомство с «рукой» отрицала категорически. При этом выражение ее глаз было какое-то странное. Во вторую встречу она дала слово, что «руку» не знает, а сегодня утром… наоборот. Значит, узнала в промежуток, времени между второй и последней встречами. Или раньше?

— А если «рука» действует по инициативе Ольги? Если дочь нашла мстителя за убитого отца? Убитого? А кто его видел мертвым? Может быть, он жив. Нет, это абсурд. Я же видел его могилу. А кто в могиле? В первой ведь ничего не было. Что или кто во второй?

Холмин зашнуровал левый башмак, закурил папиросу и взялся за правый.

— Попробуем задать себе несколько вопросов. Во-первых, что делать дальше? Ждать, когда Ольга напишет мне письмо? Напишет ли после ссоры? А срок, установленный Гундосовым? Он истекает послезавтра. Попытаться оттянуть срок? Упросить полковника? Нет, это не выход из положения. А вообще, почему Гундосов так спешит? И почему так спешно запытали Шелудяка? И почему он так мешал мне при моем расследовании? Почему Бадмаев упорно не желает говорить о содержании следственных «дел» Шелудяка и Беларского? Откуда взялись на последней записке «руки» отпечатки пальцев Дондеже? Почему «призрак» на мой вопрос ответил, что он «только правая рука майора Громова»? Кто и для чего срезал пуговицы у энкаведистов? И почему «рука» медлит с убийством Бадмаева?

Холмин с досадой ударил себя кулаком по колену и воскликнул:

— Сто тысяч «почему»! Как в книжке Перельмана. И почему в этой захудалой гостинице нет пепельниц, чорт возьми?

Он вертел в руке окурок, не зная куда его бросить. Наконец, яростно бросил на пол и придавил башмаком.

— Вот еще одно «почему… — произнес он злым шепотом, вытаскивая из кармана третью папиросу. — Загадочный Беларский. Его задушили и бросили лицом в костер. Кто-то от кого-то хотел скрыть его лицо. А если…

Неожиданная мысль подбросила Холмина, как пружиной:

«А если Беларский не убит? Если он сам хотел скрыть свое лицо? Если он убил?»

Возбужденный Холмин вскочил с кровати, уронив на пол башмак и папиросу, и забегал но комнате, прихрамывая и приговаривая:

— Боже мой! Тогда почти все становится понятно. Нужно искать Беларского. Настоящего. Где могут быть его следы? Прежде всего в полку, где он служил. Как же это я, до сих нор, не догадался там побывать?

Он бросился к телефону.

— Который час?

— Без четверти двенадцать, — ответили ему с телефонной станции.

Ехать в полк было слишком поздно. В это время его могли туда и не впустить без специального разрешения городского отдела НКВД и полкового особого отдела. Нужно было дождаться, по крайней мере, шести часов утра…

До рассвета Холмин провел время в терзаниях, Бегал по комнате, бросался на кровать, курил папиросу за папиросой. Несколько раз звонил на телефонную станцию, спрашивал: «который час»? и ругался с телефонистками. Об Ольге и «руке» не вспомнил ни разу; теперь его мыслями всецело овладел Беларский.

В половине шестого Холмин позвонил в комендатуру отдела:

— Говорит агент Холмин. Немедленно пришлите автомобиль в гостиницу № 1.

Засланный голос дежурного ответил: