— Так вы только что у меня были. Кажется, мы с вами обо всем договорились. Или еще вопросы есть? — недовольно прогудела трубка.

— Требуется ваша помощь, гражданин начальник, — ответил Холмин.

— Так скоро? Что случилось? Нашли «руку майора Громова?»

— Мне мешают ее найти. Хвост мешает.

— Кто?

— Ваш заместитель, капитан Шелудяк. Он приставил ко мне своего балбеса, в качестве хвоста.

— Кого? Какого балбеса? — удивился Бадмаев.

— Конвоира. Он сидит со мной рядом, этот шелудяковский оболтус. Говорит, что ему приказано «не спущать глаз» с меня. Так невозможно работать, гражданин начальник, — объяснил Холмин.

— Хорошо, я распоряжусь, чтоб вам не мешали, — пообещал Бадмаев. — Хотя… передайте трубку вашему конвоиру.

Холмин передал трубку охраннику, с разинутым ртом слушавшему этот разговор!

— Начальник отдела НКВД хочет с тобой говорить.

Конвоир почтительно взял трубку в обе руки.

— Я вас слушаю, товарищ начальник.

Трубка сердито загудела.

— А это в самом деле вы, товарищ начальник отдела? Не другой кто? — спросил конвоир.

Трубка отрывисто крякнула несколько раз… Конвоир поспешно бросил ее на телефонный аппарат и, повернувшись к Холмину, заговорил плачущим голосом:

— За что вы мене обижаете, товарищ агент? Что я вам недодал? Перед самим начальником отдела всякие поганые клички даете: и балбес, и оболтус и хвост. Вот и начальник отдела товарищ Бадмаев по телефону обложил, так, что мое вухо чуть не лопнуло. За что, спрашивается?

Холмину стало жаль детину.

— Ну, хорошо, — сказал он, — я погорячился и прошу у вас извинения. Но и вы должны понять, что у меня очень серьезная и спешная работа и не мешать мне.

— Так я же не по своему хотению, — забубнил детина, — Я человек подневольный. Конвоир. Приказано мене товарищем Дондеже не слушать с вас глаз, я и не спутаю. А как сам начотдела приказал другое, так я и уйду. Вот ваш пропуск для входа в здание НКВД, товарищ-агент.

Конвоир выудил огромной своей лапою, из-за обшлага шинели, сложенный вчетверо листок бумаги и подал Холмину. Беря бумагу, последний поинтересовался:

— А почему вы меня называете товарищем агентом?

— Так приказано, — ответил конвоир.

— Кем?

— Опять же товарищем Дондеже.

— Странная кличка, — заметил Холмин. — Кто ее дал Шелудяку?

— Не знаю. Все в отделе его так зовут. Потому, как он чуть не за кажным словом твердит: дондеже да дондеже. Ребята наши треплются, будто он из бывшего духовного сословия. Не то попом, не то дьяконом был.

— Что вы говорите? — удивился Холмин. — У вас, значит, и такие есть?

— Всякие у нас имеются, товарищ агент, — подтвердил конвоир. — Ну, а теперь я пошел. Бывайте здоровы…

Заперев дверь на ключ за ушедшим конвоиром и быстро раздевшись, Холмин повалился на постель. Пружины матраса, заскрипев подались под ним и он с наслаждением вытянулся во весь рост. Что может быть приятнее постели, после почти года ночевок на грязном цементе тюремного пола?

Правда, гостиничное одеяло было очень колючим, а простыня и наволочка не свежими и грязноватыми, но мог ли придираться к атому заключенный, только что вырвавшийся из тюрьмы. Ведь он никогда не видал там даже кровати без матраса.

Нежась в постели, Холмин попытался было думать о «руке майора Громова», но не смог. Все мысли об этом вытеснила одна:

«Спать, спать»…

И он стремительно, как в пропасть, провалился в сон…

От одного хвоста Холмину удалось избавиться. Но очень скоро — на следующее же утро — появился второй. Придя в Комендатуру за пропуском в тюрьму, — где Холмин хотел поговорить с тремя подследственными, «признавшимися», что они «рука майора Громова», — он застал там капитана Шелудяка.

Поздоровавшись с подневольным детективом не особенно любезно, заместитель начальника отдела объявил ему тоном приказа:

— К этим подследственным гадам мы с вами потопаем вместях. Будете им вчинять допрос в моем присутствии.

— Мне хотелось бы говорить с ними наедине, — возразил Холмин.

— А мне желательно наоборот, — сказал энкаведист. — Поелику это есть мои последственники и должон же я ведать, об чем они ныне трепаться станут.

Холмин пожал плечами.

— Если вы настаиваете, то — пожалуйста. Пойдем вместе. Только я прошу вас не мешать мне при допросе.

— Прощу не сумлеваться. Я без никаких помех… Токмо послушаю ихнюю трепню, — заверил его Шелудяк…

Трое заключенных, признавшихся в том, что, будто бы, они были «рукой майора Громова», содержались в одиночных камерах. Шелудяк предложил было вызвать их всех на допрос в отдел НКВД, но Холмин не согласился.

— Я хочу говорить с ними в относительно спокойной для них обстановке, а не там, где их катали на конвейере. — заявил он. — В отделе они, с перепугу, такое наплести могут, что потом в этой следственной фантастике и не разберешься…

В Первой камере, куда тюремный надзиратель привел Шелудяка и Холмина, находился приятель убитого управдома. — сапожник Ищенко. Камера представляла собою каменный мешок с площадью пола в полтора метра длиною и около метра шириною. Окна здесь не было, но под потолком тускло светила 15-свечевая электрическая лампочка, прикрытая железной сеткою. В углу, у порога чернела дыра канализации, а над нею, в двери, поблескивал глазок для надзирателей. Кроме этого, были в камере каменные стены, грязный цементный пол да измученный на допросах, запуганный и обезволенный человек.

Когда Холмин и Шелудяк вошли в камеру, он попятился от них, вжался спиной в угол и вытянул вперед руки для защиты. Присмотревшись к нему, Холмин без труда определил, что его недавно и, пожалуй, продолжительное время «катали на конвейере». Лица у него, собственно, не было. Вместо лица была бурая маска из запекшейся крови, изрезанная ссадинами, шрамами и царапинами. Свежие шрамы и ссадины покрывали и его руки и виднелись изо всех прорех рваной рубашки и штанов: волосы на голове от запекшейся крови слиплись и свалялись в бурый колтун.

Этот человек был избит, так сказать, сплошь; палачи не оставили на его теле ни одного живого места.

В тюрьме Холмин насмотрелся на многое, но человека, измученного и избитого до такой степени, видел впервые. Его сердце дрогнуло и учащенно забилось от острой жалости к этому мученику и злобы к его мучителям. Один из таких мучителей стоял рядом и Холмин с трудом удерживался от соблазна дать оплеуху его вытянутой вперед физиономии.

Указывая на заключенного и стараясь говорить спокойно, Холмин спросил Шелудяка:

— Ваша работа?

Тот ответил ухмыляясь:

— Почто моя? У нас на сей предмет теломеханики насобачены. Про то вы, товарищ агент, сами ведаете.

— Но допрашивали его под вашим руководством?

— А уж это само собой. Расписали сего гада по моим указаниям.

— И чего этим добились?

— Чистосердечное признание из него выбил. Свое согласие под следственным протоколом, с покаянием вкупе, он подписал.

— А какая от этого польза делу?

— Может и достигнем пользы. «Рука майора Громова», может, еще и обнаружится.

— Ждите. При ваших методах следствия обнаружится. Аж два раза.

— Всяко бывает, товарищ агент.

С досадой отмахнувшись от него рукой, Холмин обратился к заключенному:

— Послушайте, Ищенко. Никакого зла я вам сделать не собираюсь. Мне нужно установить только правду. Скажите откровенно, что вы знаете о «руке майора Громова»?

Из груди заключенного вырвался хриплый вопль:

— Ничего я не знаю, гражданин следователь! Как перед Богом говорю! И управдома Сидора Лукича не убивал. И записки не писал, поскольку малограмотный. На бумаге я свою фамелию еле-еле изображаю. А больше ничего.

— Как ничего? — подскочил к нему Шелудяк, — А признание ты своим языком высказал? Протокол своими перстами подписал? А ныне на попятный? Возжелал конвейерного катания заново?

Заключений втянул голову в плечи и заговорил умоляюще: