— Чудесно, сынок! — говорит Цоллер, стряхивая пальцем слезу со щеки. — Я рад, что не ошибся. Ну пойдем…
Соскучившиеся по теплу ноги сами несут меня из холодной комнаты в протопленный кабинет советника. Цоллер подводит меня к столу и подталкивает в кресло. Достает пачку чистой бумаги.
— Ты ведь грамотный, сынок?.. Так вот, пиши, и бог с ним, со стилем, и ошибками, — главное, чтобы все стояло на своих местах: где Варбург, а где англичанин, и так далее. Ты понял меня? Пиши, и чем подробнее, тем лучше. А когда закончишь, мы опять поговорим, и, пожалуй, я здорово тебя обрадую. Идет?
— Да, господин советник, — отвечаю я и, примерившись, вывожу первую строчку.
Полчаса и три листа плотной бумаги уходят у меня, чтобы изложить “дело Варбурга”. Я стараюсь избегать подробностей, по опыту зная, что именно они как раз подводят, и куда чаще, нежели грубая ложь. Закончив, я перечитываю текст и подписываюсь полным титулом “СС-гауптшарфюрер запаса Франц Леман, служащий Центрального страхового общества”.
— Очень хорошо, — говорит Цоллер. — У тебя, сынок, стиль, как у Лессинга.
Он складывает бумаги вчетверо и прячет их в сейф, стоящий в углу на железной табуретке. Поворачивается ко мне.
— Так что ты предлагаешь? Хочешь отправиться к бригаденфюреру в гости?
Днем, когда я в первый раз излагал историю Варбурга и Стивенса, Цоллер сделал вид, что пропустил мимо ушей план, предложенный Леманом. Позже, сидя внизу, я потихонечку пришел к убеждению, что советник обязательно ухватится за него, и не почему-либо, а по той причине, что он выглядел на редкость нелепым. Согласитесь сами, какой нормальный человек сунется в клетку к удаву, зная, что удав только и ждет, чтобы сломать ему хребет?..
— Точно! — говорю я с тупой уверенностью идиота. — Господин советник попал в самое яблочко! Я что предлагаю — дайте мне адрес, и я пойду к нему. Пусть только попробует не принять!.. Так вот. Я приду и скажу: Фогель рассказал мне о вас и англичанине, и я хочу знать, где правда. А чтобы бригаденфюрер не попытался меня пристрелить, я сразу успокою его, намекнув, что письмо со всей историей лежит у моего друга и тот отправит его группенфюреру Мюллеру, ежели только я к вечеру не вернусь. Может, господин советник помнит, было такое кино до войны, про одного шантажиста…
— Так, — говорит Цоллер. — Продолжай, сынок.
— Про кино?
— Можно и про него, но лучше о том, что, по-твоему, будет дальше. Как ты себе все это представляешь?
— Чего же сложного! Тут уж все будет “или — или”. Или он мне предложит отступного, чтобы я заткнулся раз и навсегда, или потащит в гестапо, крича, что я клеветник и все такое прочее. Ведь так? — Цоллер кивает, а я мысленно добавляю про себя, что третье “или” альтернативы должно привести к тому, что бригаденфюрер Варбург уничтожит Франца Лемана и сделает все, чтобы добраться до его приятеля и письма.
Внешне мой план чудовищно глуп и вполне достоин Лемана с его кругозором гауптшарфюрера СС. Однако Цоллер должен — если я не переоценил его! — различить в нем скрытую перспективу — этакую начинку пралине под оболочкой из дешевого леденца. В любом из трех случаев советник гестапо получает возможность добраться до бригаденфюрера. Подкуп, арест, смерть — реакции разные, но в их основу ляжет страх Варбурга перед разоблачением. “Леман — неплохая приманка” — такова должна быть первая мысль Цоллера. “Леман, этот тупица, невольно страхует меня” — вот вторая мысль, и я готов ручаться, что как раз она гнездится сейчас в голове господина советника. На его месте я рассуждал бы примерно так: “Леман является к Варбургу со своей дурацкой угрозой. Было дело с англичанином или Фогель по какой-то причине врал, не имеет значения. Положим, врал, и Варбург берет Лемана в оборот — сдает в гестапо, где из него выколачивают все, что следует. Чем рискую я? Ничем. Подаю рапорт в РСХА, где пишу, что ко мне с доносом обратился такой-то и я в силу служебного положения обязан дать делу ход. Леман — клеветник? Тем лучше! Бригаденфюреру я выражаю соболезнования, а своего осведомителя Лемана росчерком пера превращаю в провокатора Лемана и умываю руки… Другой вариант: Фогель говорил правду. В этом случае Варбург попытается устранить Лемана, не догадываясь, что за его спиной стою я. Важен не результат — смерть или там подкуп — важны реакции; само их наличие — косвенная, но верная улика”.
Подливая масла в огонь, я задумчиво морщусь и изрекаю:
— Тут-то ему и крышка!
Цоллер длинно и скучно зевает.
— Крышка? Охо-хо, сынок, какой ты шустрый. Все продумал и решил… А теперь наклонись-ка, слушай, что я скажу! Если гестапо в Бернбурге когда-нибудь сообщит мне, что ты шатаешься без дела на ратушной площади, а точнее, вшиваешься возле дома с тройкой на номерной табличке, я сам возьмусь за тебя и, поверь, вышибу из тебя дух. Заруби на носу: бригаденфюрер Варбург не должен догадываться, что ты есть на свете белом. Ясно?
Я хлопаю глазами и вытягиваюсь в струнку.
— Но, господин советник!..
— Помолчи! — тихо говорит Цоллер. — Слушай и запоминай, сынок. Гестапо все знает, все видит и все делает само. Ты пришел к нам — честь тебе и хвала. А как уж тут мы поступим, не твоего ума дело. И помни: ни шагу из Берлина.
Он смягчает тон и снова становится прежним Цоллером, не скупящимся на ласку и похвалы.
— Ты парень что надо, и я на твоей стороне. Но ты уж войди в мое положение — не всегда надо переть прямо, когда нет ни компаса, ни карты. Смекаешь, сынок?
Еще бы не смекнуть! Цоллер прямо-таки натравливает, науськивает меня на Бернбург, где в доме три на ратушной площади живет фон Варбург… Бернбург… Что я о нем знаю? Пожалуй, ничего, кроме того, что здесь на ратуше уникальные часы с двадцатью тремя циферблатами, показывающими время разных столиц. Бернбургский хронометр до войны демонстрировали туристам, объясняя, что установлен он в 1878 году и не имеет равных по точности хода… Когда я был здесь? В тридцать девятом?
— Не знаю… — говорю я угрюмо, всем своим видом выражая колебание. — Может, оно и так… Как будет угодно господину советнику.
Лоб Цоллера разглаживается.
— Ну, ну, сынок. Возьми-ка это, и пусть тебя не заботят разные мелочи. Расписку я приготовлю в другой раз. Пропусти пару кружек за мое здоровье и за успех дела. Идет, сынок?
Пятьдесят марок. Сто кружек пива. Бригаденфюрер Варбург был бы смертельно оскорблен, узнай он, что его голова оценена так дешево.
— До встречи, сынок, — говорит Цоллер и подталкивает меня к двери. — Спрячь денежки и забудь о нашем разговоре. Так-то оно лучше…
Пятьдесят марок. Сущие пустяки. Значительно дороже обойдется господину советнику оплата наружных наблюдателей, которых он приставит ко мне… Бернбург. Я поеду туда, но, разумеется, не завтра же. Старинный городок и его уникальные часы подождут, как подождет и советник Цоллер. Сколько суток потребуется бойцу СС Францу Леману, с его тупостью и последовательным упрямством, дабы прийти к мысли, что его отшивают от расследования и дело здесь нечисто? Трое? Пожалуй, так. Следовательно, через трое суток. Представляю, какой душевный подъем испытает бригаденфюрер Варбург от встречи с Одиссеем.
Если верить записи в солдатской книжке, то сегодня Францу Леману исполняется тридцать шесть. Почти старик. Еще чуть-чуть — и пора на покой. У каждой профессии свой потолок, но, к счастью, статистика не учитывает представителей моей специальности и отсутствие точных данных дает мне возможность с равной долей вероятности считать за предел как 40, так и 80. Лучше, конечно, последнее. А почему бы и нет? Я более или менее аккуратно ем, почти нормально сплю, гуляю, читаю газеты и — маленькая роскошь! — хожу в кино, предпочитая хронику игровым лентам. Словом, я веду жизнь тыловика, и виски мои не посеребрены сединой. Больше того, когда позволяют обстоятельства, я не прочь пропустить рюмочку-другую и подмигнуть хорошенькой женщине, если она готова завести знакомство. Ежели что меня и доконает — дегтярного цвета дрянь, которую я вдыхаю вместе с дымом суррогатных сигарет. Счастливчик, да и только! Правда, при всем при том нервы у меня порой пошаливают, и мне стоит трудов заставить себя спать, есть, ходить, пялить глаза на экран, по которому с устрашающим лязгом катят танки непобедимого вермахта и проносятся самолеты доблестных люфтваффе.