— А это вот невежливо. Ты мог бы и встать, сынок, как-никак я ведь старше тебя.

Мне здорово не хотелось вставать, но СС-гауптшарфюрер Леман не заставил просить себя дважды.

— Виноват, господин советник!

— Не ори, — вяло сказал Цоллер. — Не ори и не притворяйся ослом. И потом мне не нравится твой акцент. Он ни к черту не годится.

— Я из Эльзаса…

— Знаю. Однако не думаешь ли ты, что это тебя оправдывает? Ты кто, немец или француз?

— Имперский немец.

— Вот именно… Ну ладно. Можешь идти. Я позвоню дежурному, чтобы тебя пропустили.

Очевидно, я все-таки не справился с лицом, ибо Цоллер пожевал губами и, не торопясь, оглядел меня с головы до ног.

— Однако… Ты, кажется, побаиваешься гестапо, сынок? С чего бы это? Странно… Ну да ладно, раз я сказал иди, значит, иди. И держи язычок за зубами. Кто бы тебя ни стал спрашивать, для всех найди ответы покороче.

— Да, господин советник!

— Вот и славно. А теперь исчезни. Хайль Гитлер!

Я рявкнул: “Хайль!” — и выбрался на улицу. Шел снег; было холодно и темно, и табачные киоски уже не работали. По дороге в контору я распечатал последнюю пачку, а когда доплелся до Данцигерштрассе, в ней осталось не больше десятка сигарет… Чего он добивался, советник Цоллер?

Ответа нет. Я лежу на спине и копаюсь в разных разностях… Все-таки я что-то упустил! Или нет? Или надо всерьез согласиться с мыслью, что вызов в гестапо — блажь советника Цоллера, свихнувшегося на почве переутомления?.. Да нет, он в здравом уме и твердой памяти.

Так уж устроен человек, что больше всего на свете его пугает неопределенность. Не только слабонервные гимназистки испытывают ужас, входя в темную комнату; я знавал здоровенных мужчин, признававшихся, что и у них в подобном случае холодеет спина. Что до Франца Лемана, то он никогда не причислял себя к храбрецам. Поэтому он боится, чертовски боится, и, устав от поисков, все-таки ищет зацепочку, ведущую к разгадке.

На ночь в конторе отключают отопление, и холод, проникнув под тонкое пальто, добирается до тела. Я вскакиваю с дивана и, размахивая руками, делаю несколько приседаний. Это отвлекает меня от мыслей о советнике, но ненадолго… Что я знаю о Цоллере? Слишком мало, чтобы представить себе ход его мыслей. Похоже, он человек неординарный, и за видимой бессмыслицей скрывается определенная цель. Какая?

— Фу ты дьявол! — говорю я вслух и трясу головой. — Сплошные тайны…

Расхаживая по комнате, я заставляю себе отгородиться от Цоллера барьером приятных воспоминаний. Маленькое усилие, и Франц Лемая довольно уверенно рисует в воображении лицо молодой: особы, с которой познакомился в электричке… Позвольте, когда это было? Пять, нет, почти шесть лет назад, и, однако, мне нравится вспоминать о ней. Жаль только, что подвел ее и не пришел на свидание под часами, во так уж случилось, что в тот день Центр принял решение и я уехал.

Я затягиваюсь сигаретой и помимо воли улыбаюсь. Хотел бы я звать, пришла ли она под часы… Но еще больше: в какие игры играет с Францем Леманом советник Цоллер?

В общем-то я догадываюсь, зачем меня вызывали. Цоллер, конечно, умен, но не настолько, чтобы опрокинуть мир и превратить реальность в абстракцию. Он напускал туман, пытался запутать меня, и все это не имело ровным счетом никакого значения при условии, что советника интересовали не биография Лемана или криминальные проступки, совершенные им, а сам Леман — его нервы, реакции, сметка…

Почти умиротворенный, я докуриваю сигарету и ложусь. Как ни крути, есть два способа жить — управляя событиями или применяясь к ним. Оба по-своему хороши и сулят определенные выгоды. Управлять я не могу, следовательно, надо применяться.

Я закрываю глаза, и диван начинает плыть. Волны подхватывают его и кружат, толкают на дно. Где-то за штормовыми валами меркнет свет мая­ков… Зачем и куда плывешь ты, Одиссей? Где твой дом и ведома ли тебе дорога к нему?

“Одиссей, — лениво думаю я, сдерживая зевоту. — Ей-богу, это звучит приятнее, чем Франц Леман…” Чужие имена бусами нанизываются на невидимую нить — Цоллер, фон Арвид, Варбург. Бригаденфюрер СС и генерал-майор полиции граф фон Варбург. В документах Центра он значится как Зевс. Я перебираю имена, пытаясь проследить странную связь между ними; но четки скользят в пальцах, обрываются и падают россыпью.

Последнее, что я вижу, прежде чем забыться, — вислые губы Цоллера, произносящего неслышимые слова. По движению губ я угадываю, что он хочет сказать мне: “Держи язычок за зубами, сынок!” — и от этой фразы сон Франца Лемана утрачивает остатки спокойствия и превращается в зыбкую трясину. В ней я и тону — засыпаю с камнем на сердце.

Киоск у Моабита и скамейка в парке… С ними кончено. Третий раз я навещаю их, и все для того, чтобы утвердиться в мысли: явки провалены. Не стоит гадать, что произошло. Важно другое: вместо пожилого однорукого мужчины с усами газеты продает старик. Что же касается скамейки, то я сяду на нее еще раз в том случае, если надумаю покончить жизнь самоубийством. Возможно, летом рандеву такого сорта выглядят естественными; однако чудак, с постоянством маньяка рассиживающий на морозе, рано или поздно привлечет к себе внимание. И нет такой истории, с помощью которой удастся объяснить, почему Францу Леману нравится коротать свой досуг на скамейке посреди пустого парка именно по вторникам и пятницам и — аккуратнейше! — с пяти до шести.

Связь… Что я стою без связи?.. При иных обстоятельствах я мог бы ждать сколько угодно, с пользой для себя проводя досуг. Несколько лишних недель, предоставленных Леману на то и се, позволят ему обзавестись небесполезными знакомствами, не говоря уже о бесценном бытовом опыте, приходящем к Францу с каждым часом, прожитым в Берлине. Маленькие частные выгоды, не окупающие, однако, куда более существенных потерь. При знакомстве со сводками ОКВ у Франца Лемана складывается мнение, что Берлину, этому “стратегическому тылу рейха”, в недалеком будущем уготована участь фронтового города… Время! Оно подхлестывает меня, заставляя спешить. Я не имею права тратить его на “врастание” и “вживание”. Мне нужен Варбург. Он и через его посредство те, кто близок к имперской канцелярии и высшим руководителям СС. Это первое. Второе — мне необходима связь. Один-единственный ка­нал. Вот и все…

Поезд метро — желтая членистая гусеница — вытягивается из тоннеля и тормозит, полупустой и слабо освещенный. Я открываю дверцу и, оттолкнув кого-то плечом, протискиваюсь в переполненный вагон. Здесь душно и пахнет сыростью; по линкрусту обшивки сползают капли. В сравнении с веселым парижским метрополитеном “У-бан” выглядит скрягой, экономящим на одежде.

Я стою, прижавшись щекой к мокрому линкрусту, и вспоминаю разговор с фон Арвидом.

Это произошло на следующее утро после вызова к Цоллеру, и, признаться, я не был томим предчувствиями, когда Анна пригласила меня в кабинет и оставила наедине с управляющим. Во всяком случае, “хайль Гитлер” я выпалил бодро, в полном соответствии с настроением.

— Это вы, Леман? — сказал фон Арвид таким тоном, словно ожидал увидеть кого-то другого. — Ах, да… Ну что ж, проходите и садитесь. Мне очень жаль вас огорчать, но боюсь, что беседа будет не из приятных.

Я держал ухо востро, но при этом делал вид, что нисколько не интересуюсь желтой картонной папкой, лежащей на столе. Фон Арвид воздушным движением пальцев перебросил несколько листков и с утомленным видом воззрился в пространство. Он мог бы и не начинать; еще в гестапо я кое-что сообразил, и теперь ведомости, испещренные красными пометками, дорисовали картину. Очевидно, фон Арвид поломал голову и нашел способ избавиться от меня.

— К вашим услугам, господин управляющий.

— Да, да, — сказал фон Арвид рассеянно и снова пошелестел бумажками. — Ничего не поделаешь, Леман. Там, на фронте, вы основательно забыли бухгалтерию. Самые азы… Я не виню вас, вы выполняли долг, защищая всех нас, но, согласитесь, и мы, работники тыловых учреждений, действуем на благо рейха. Не так ли?