Конвей выждал некоторое время, как было задумано, и тоже пошел возвратным путем. Удача его не подвела. Он никого не встретил ни в зеленом амфитеатре сада, ни на лестнице в доме, но, как только он очутился у себя в комнате, минуты не прошло, и вошла горничная с утренним чаем.

— Простите, молочник сегодня опять опоздал, — сказала она.

Конвей с удовольствием выпил чаю, помылся, побрился и нарядился по-городски. Когда он спускался по лестнице, в зеркалах отражался холеный столичный житель. Сразу после завтрака подали машину и отвезли его до станции, и он совершенно искренне признался Тревору Доналдсону, что замечательный этот уик-энд надолго сохранится в его воспоминаниях. И Тревор, и его супруга поверили Конвею, и лица их просияли.

— Приезжайте еще, непременно приезжайте, — кричали они вслед отходившему поезду.

В вагоне он просмотрел гораздо меньше прессы, чем успевал обыкновенно, а улыбался про себя гораздо больше. С этим незнакомым пареньком было так замечательно. Все помнится до мелких подробностей — вплоть до особенностей его кожи. Этот случай сделал Конвея еще более уверенным в себе. Этот случай увеличил в нем ощущение силы.

Он не видел Тревора Доналдсона еще несколько недель. Они встретились уже в Лондоне, в клубе — чтобы позавтракать и немного поговорить о делах. По не зависящим от них обстоятельствам встреча проходила в менее дружественной обстановке. Благодаря перегруппировке в финансовом мире их интересы стали теперь диаметрально противоположными, и если один из них продолжал делать на алюминии деньги, другой их лишь терял. Поэтому беседа получилась довольно осторожной. Доналдсон, как слабейшая сторона, чувствовал себя усталым, и его это беспокоило. Насколько ему было известно, он не допустил промахов, но он мог ошибиться нечаянно и стать еще беднее, и утратить свое положение в графстве. Он враждебно смотрел на визави и думал, чем бы ему насолить. Сэр Ричард все это прекрасно понимал, но не испытывал ответной враждебности. Во-первых, он ощущал себя победителем, а во-вторых, вообще был не склонен к ненависти. Возможно, они последний раз встречаются в неформальной обстановке, однако он вел себя как обычно — приятно и мило. Во время завтрака ему хотелось выяснить, насколько Доналдсон осознает угрожающую ему опасность. Клиффорду Кларку (который был союзником Конвея) это не удалось.

Посетив туалетную комнату, где они мыли руки в соседних раковинах, они сидели напротив друг друга за маленьким столиком. В продолговатом зале другие пары немолодых мужчин ели, пили, тихо беседовали, подзывали официантов. Разговор начался с любезных расспросов о миссис Доналдсон и юных мисс Конвей. Потом Конвей что-то пошутил насчет гольфа. Тогда Доналдсон сказал изменившимся голосом:

— Гольф, говоришь? Хорошо хоть, что в гольф теперь можно играть где угодно. Я-то думал, что мы прочно обосновались в сельской местности, но оказалось, что все весьма и весьма шатко. Для нас это большое разочарование, потому что мы поселились там во многом из-за игры в гольф. Оказывается, деревня не совсем то, что кажется на первый взгляд.

— Я это слышал не раз.

— Моей жене там очень нравится. Она разводит своих силихэмов, цветы, занимается благотворительностью, хотя в наши дни о благотворительности говорить как-то не принято. Не знаю, почему. Мне всегда казалось, что это хорошее слово — благотворительность. Она активистка женской организации, но Конвей! — Конвей, вы не можете себе представить, насколько несносны в наши дни деревенские дамы. Разумеется, они ежегодно прокатывают миссис Доналдсон на своих выборах. А сколько она делает для селян!

— О, это очень в духе времени. Каждый так или иначе сталкивается с этим. Я, к примеру, не вижу от своих клерков даже малой толики должного уважения.

— Зато они отлично вам служат, а это больше, — мрачно изрек Доналдсон.

— Отнюдь. Хотя, может, они вовсе не плохие люди.

— Что ж, может, дамы из попечительского совета тоже когда-нибудь станут добрее. Но моя супруга в этом сильно сомневается. Конечно, нашей деревне не повезло еще и потому, что в ней построили эту злосчастную гостиницу. Она оказывает такое дурное влияние. На днях в местном суде разбирали экстраординарный случай, связанный с этой гостиницей.

— Она и впрямь выглядит довольно вызывающе. Неудивительно, что туда тянет всякий сброд.

— У меня, кроме того, всё проблемы, проблемы, проблемы с местной управой по поводу уборки мусора и еще одна забота — она сведет меня с ума — о праве проезда по церковным лугам. Я уже начинаю терять терпение. И даже порой спрашиваю себя — разумно ли было уезжать в деревню и стараться быть полезным местному магистрату. Благодарности не жди. Нас так и не приняли за своих.

— Понимаю вас, Доналдсон. Сам бы я ни за что не поселился в деревне, даже такой красивой, как ваша, даже если имел бы возможность. Я привык к городской квартире, на каникулы снимаю для девочек небольшой меблированный коттедж, а когда они окончат школу, будут жить часть времени со мной, а часть — за границей. Я не верю в нетронутую Англию, столь же прекрасную, какими порой бывают англичане. Может быть, выпьем кофе?

Он стал проворно подниматься по лестнице, ибо выяснил все, что хотел: у Доналдсона упадочное настроение. Он посадил его в глубокое кожаное кресло и наблюдал за ним, пока тот сидел, прикрыв глаза. Сомнений не было: Доналдсон понимает, что он не может больше позволить себе содержать любимое «гнездышко», и потому ругает деревню на чем свет стоит — чтобы никто не удивился, когда он откажется от загородного дома. Между тем в беседе кое-что привлекло внимание Конвея, а именно: упоминание об «экстраординарном случае», связанном с местной гостиницей, и теперь, когда с делами было покончено, Конвею захотелось расспросить об этом Доналдсона подробнее.

Конвей задал вопрос. Тот открыл глаза, ставшие похожими на глаза креветки.

— О, это был из случаев случай, — сказал он. — Конечно, я знал, что такое на свете существует, но в наивности своей полагал, что это ограничивается рамками Пикадилли. Однако след привел в гостиницу. Хозяйка нешуточно испугалась, так что, полагаю, в ближайшем будущем мы застрахованы от подобных эксцессов. Я имею в виду интимные отношения между мужчинами.

— Святый Боже, — спокойно произнес сэр Ричард. — Черный?

— Со сливками, пожалуйста. Жуткая гадость, но черный в настоящий момент не могу, хотя и предпочитаю. Видите ли, кое-кто из постояльцев гостиницы — а там есть бар, и некоторые сельчане имеют обыкновение заходить в него после крикета, поскольку они полагают, что он шикарнее доброго старого кабачка близ церкви — вы, несомненно, помните этот кабачок. Деревенские — ужасные снобы, это еще одно из моих печальных открытий. Бар заимел дурную репутацию определенного свойства, особенно по выходным. Кто-то пожаловался в полицию, устроили наблюдение, и результат не замедлил ждать. Так возник этот «экстраординарный случай». Правда-правда, я сам поначалу не поверил. Чуть-чуть молока, Конвей, только чуть-чуть. Мне не разрешают пить черный кофе.

— Какая жалость. Тогда коньяку?

— Нет-нет, благодарю. Это мне тоже нельзя, в особенности после еды.

— Прошу вас. Если вы согласитесь, тогда и я выпью. Официант, принесите два двойных коньяка.

— Он не услышал. Не беспокойтесь, не надо.

Конвей и не хотел, чтобы официант его услышал. Ему хотелось найти предлог выйти из-за стола и немного побыть одному. Он вдруг заволновался: что, если в неприятную ситуацию попал паренек-молочник? Конвей не вспоминал о нем с того раза — он вел очень насыщенную жизнь, включавшую, в частности, роман с благородной дамой, постепенно входившей в пору зрелости — но никто не мог сравниться с тем парнем в нежности, честности и, в некотором роде, физической привлекательности. То было очаровательное приключение. Замечательно живое. И даже их расставание было безупречным. Худо, ежели он попал в беду! Тут впору расплакаться. Он прошептал что-то вроде молитвы, заказал коньяк и с обычным для себя проворством присоединился к Доналдсону. Надел маску беспечности, которая ему так шла, и спросил: