Прошло часа два, захотелось пить, и он снова начал стучать в дверь. Наконец послышались шаги, и кто-то сказал:

— Чего буянишь?

— Принесите воды!

— Может, еще и водки? Не сдохнешь. И все равно тут тебе крышка. — И шаги удалились.

Ну, это уже серьезно. Дойдет до Фишера, — скажут, кто же его разберет, кто он такой был, налетел, как бандит, пытался освободить задержанных и в перестрелке… Роман снова сел на солому, но в это время послышались шаги, на этот раз очень торопливые, загремел засов, и в дверь просунулась лошадиная голова с явно виноватой усмешкой.

— Вы свободны, господин капитан. Очень прошу извинить, что так получилось.

Роман встал, отряхнул с брюк солому, в голове еще шумело, потрогал затылок — ого, шишка, с ссадиной, кажется, спросил:

— Чем ты меня?

— Болит еще? Эта штука всегда при мне. — Начальник полиции показал кастет. — Что мне оставалось делать? Знаете, партизаны — они всякие фокусы устраивают.

— Бывает, — сказал Роман. — А если бы я и в самом деле партизан? Дерьмовый ты начальник полиции. Где твое непосредственное начальство?

— Господин капитан, я прошу вас! Вы же дали слово.

— Ладно. Оружие?..

— Пистолетик? Вот он, ваш пистолетик, в полной исправности. А патрончики, извиняюсь, пришлось… Но и они вот. — Начальник полиции выгреб из кармана горсть патронов. — Можете пересчитать. Знаете, люблю, когда в карманах полно патрончиков. Пойдете пешком, или приказать запрячь лошадку?

— Спасибо, пойду. А где Ирина?

— Ирина уже дома, не беспокойтесь. Я лично принес ей извинения. Может, заглянем ко мне, примочку сделаем, п-перекусим?

— Пошел ты к чертям собачьим! — выругался Роман, но тут же подумал: пожалуй, не следует обострять с ним отношения, на Ирине может отыграться, прикокнет — скажет, партизаны, лучше пусть он ее боится. — Ты Ирине ни слова, про то, что я тебе сказал. И вообще — никому, это военная тайна.

— Господин капитан, я уже забыл про нее! — воскликнул начальник полиции.

— Так будет лучше. И на меня ты не сердись, я тоже погорячился. Ну, я пошел.

— Кланяйтесь господину майору Фишеру. Я провожу вас.

— Не надо. Я загляну к Ирине. А свидетели мне при таких делах не нужны.

— П-понял, все понял, господин капитан.

— Между прочим, уже майор. Документы не успели переоформить.

…Намного позже удалось установить, что примерно в то время, когда Роман Козорог освобождал ОТ отправки в Германию Ирину, единственную ниточку, которая связывала его с Большой землей, Никон Покрышка сделал третий зигзаг в сторону Романа Козорога: при перегоне военнопленных из одного лагеря в другой ему удалось бежать.

Бордюков находился в камере-одиночке.

В перестрелке, в лесу, Курочкин, радист, «хозяин» и Житков были убиты, Косолапов — тяжело ранен и по пути в Семилуки скончался, остался один Бордюков. Он выбрал удачную позицию за пеньком, отстреливался до последнего патрона. Его, конечно, могли бы тоже запросто убить, но он нужен был им живым, и ему просто давали возможность израсходовать все боеприпасы. Пули, сбивая листья над головой, не давали ему подняться и отползти куда-нибудь подальше. Прикончить же самого себя у него не хватило воли. Вел бой, не зная, на что надеясь. И когда автомат последний раз сухо щелкнул, он швырнул его вверх, чтобы все видели, и крикнул: «Сдаюсь!»

На допросе назвал себя, согласно удостоверению, Сороконожкиным Иваном Петровичем, уроженцем Псковской области, его насильно завербовали в разведшколу, угрожая расстрелять его семью. Что было делать?.. В остальном же говорил правду: рассказал все, что знал о «Лагере МТС», сказал, когда и с каким заданием их забросили сюда, назвал всю группу, но одни из них почему-то на сборный пункт к лесной избушке не явился, и настаивал, что его надо непременно поймать, потому что тот «очень опасный враг». Допрашивающий его следователь изредка задавал вопросы и все подробно записывал.

Так было два дня.

Наконец Бордюков иссяк и сказал убежденно и решительно:

— Я вам, гражданин следователь, всю правду, на чертей мне эти фашисты, натерпелся я от них. Если хотите знать, я даже доволен, что так случилось, я этого хотел. Мне даже полегчало. Но, понятно, перед Родиной я виноват, признаю, тут хоть так верти, хоть так крути — виноват, подписал ихнюю вонючую бумагу. Моральная измена налицо, и тут никуда не денешься. Это наперво. А еще то, что в лесу с перепугу начал отстреливаться. Я, понятно, поверх, но этого теперя не докажешь. А совсем не стрелять я не мог, меня бы эта банда сразу… Не стреляет? А почему не стреляет? Вот тут и приехали. Правильно я рассуждаю, гражданин следователь?.. И тогда б вы ничего не узнали про то, что я вам чистосердечно доложил. А я так кумекал: отцеплюсь как-нибудь от них, найду Советскую власть или там Красную Армию и все расскажу. Такие были у меня планы. И теперя хоть в штрафники, хоть пулю в лоб, как хотите, я свое сделал. Только чтоб немцы не прознали, иначе и жену и детишек загубят. А я погибну — ничего, хоть с чистой совестью.

— У вас все? — спросил следователь.

— Все, гражданин начальник. А может, я чего забыл — спрашивайте, я еще чего вспомню. Я про них, гадов, все расскажу.

— Придется вспомнить, еще кое-что вспомнить, гражданин Бордюков, а то и в самом деле будет худо.

— Чего? — Тяжелая бульдожья челюсть Бордюкова отвисла. — Это вы меня так назвали?

— Вас, вас, гражданин Бордюков.

— Вы что-то перепутали. Я — Сороконожкин, вот святой крест. И документы мои у вас про то говорят.

— Не грешите хоть перед богом, гражданин Бордюков. Мы о вас все знаем.

— A-а, я начинаю кое-что соображать! Так вы, значит, Бордюковым интересуетесь? Так я не Бордюков. А Бордюков там у них, правда, есть. Есть. В последний момент он захворал что ли, ну и меня впихнули вместо него, а у вас первый список.

Следователь засмеялся:

— Первый список?.. Да, придется сделать выговор вашему шефу, как его, майору Фишеру, что ж это он подсовывает нам старые списки. Не притворяйтесь, Бордюков, не валяйте дурака, все это белыми нитками шито. Давайте все сначала. Ваши настоящие фамилия, имя, отчество?

— Ну, это вы уж совсем, гражданин следователь, я вам еще раз, то самое, как на духу.

— Вот что, гражданин Бордюков, чтобы мы не теряли попусту время, и чтоб вы тут меньше врали, даю вам возможность до утра подумать. Чем меньше будете юлить, тем больше у вас останется хоть какой-то надежды. Уведите, — сказал следователь вызванному конвоиру.

И вот уже за полночь. Бордюков сидит в камере-одиночке кое-как приспособленного под КПЗ сарая, это он успел разглядеть, когда его под конвоем водили на допрос в одноэтажный домик, и с заледеневшим сердцем думает, но думает вовсе не о том, что сказал ему следователь. А думает о том, что его песенка спета, что ему теперь много чего придется рассказать, а все это пахнет могилой. Значит, знают, что он — Бордюков, а раз так, то им, собственно, больше ничего и не надо знать. Откуда?.. Только от Копицы. Так вот почему тот не явился в избушку, его либо сразу же сцапали, и он во всем признался, либо просто сам сдался и всех выдал, собака. И на след, конечно, навел. А теперь что? Оттяпают у Сороконожки все ножки, устроят завтра очную ставку — и вышка. Ах, если бы он не забрехался с их легендой — были бы еще хоть какие-то шансы. Да, теперь придется сказать, кто он такой на самом деле, и откуда родом, и где его семья — вовсе не в оккупированной Псковской области, а на Тамбовщине, и что его отец, бывший антоновец, и сейчас еще, наверно, в Сибири, куда запроторен после раскулачки. О чем тут говорить, вышка! Надо бежать. Но как отсюда бежать? Он уже десять раз все обдумал и убедился — отсюда никак не улизнешь. Разве что… Да, это единственная возможность попытаться, когда ведут на допрос или с допроса. Тут хоть один шанс из тысячи. Водит на допрос и приводит обратно один конвоир, и можно изловчиться… Вот в том месте, где они обходят КПЗ, пристукнуть конвоира, нырнуть за разваленный домик, а там неподалеку и лес. Лучше всего это сделать, когда будут вести с допроса. Затянуть баланду на допросе дотемна, а там видно будет. Сделать вид, будто споткнулся, вот только штаны надо как-то приспособить, все пуговицы, черти, обрезали. И еще одно лезло в голову Бордюкова: откуда у них такое спокойствие? II дураку все ясно, что немцы вот-вот скоро опять попрут, а следователь не спешит даже узнать, для чего он, Бордюков, был сюда заброшен. Ну, еще бои будут, еще похоронки, а кому наступать, кому пятки показывать, вопрос для них уже решен? Ну, Гитлерюга, будь ты проклят, заварил кашу, растравил душу, только и всего? Надо попытаться, может, удастся, а там еще хоть немножко можно пожить, а так что, так — один конец.