Ливия думала, что и сама бы насторожилась, получив от сына уверения в любви и почтительности. Это слегка позабавило ее и странным образом успокоило, как будто вместе с желчью души и чернилами на пергамент вылилась та самая жидкость, что, образуясь в жилах человека, заставляет его чувствовать тревогу и одиночество. Теперь Ливия снова была уверена в себе и даже поняла, какую глупость могла совершить, написав и отослав письмо Тиберию, если бы не споткнулась на такой незначительной части письма, как приветствие. Так с ней будет всегда, подумала Ливия, ее тонкое чутье, изощренный ум и огромный жизненный опыт всегда уберегут ее в этой жизни от непродуманных поступков.

Однако лист пергамента был уже испорчен, и она решила, что все-таки закончит письмо. Ничто так не приводит мысли в порядок, как изложение их на письме. Что же касается дальнейшей судьбы послания, то она будет тесно связана с бронзовой чашей, полной горячих углей, — той, что стоит недалеко от письменного стола с целью обогрева комнаты в нынешний ветреный и дождливый день.

«Милый Тиберий, — снова написала Ливия, позволив себе все же некоторую теплоту, — Письмо это секретное, не показывай его никому, и в первую очередь своей жене, Випсании. Тем более что речь пойдет именно о ней».

На этой строчке Ливия остановилась и задумалась. В самом деле, надо было подобрать такие слова, которые проняли бы ее твердолобого сына. Ведь все равно придется объясняться с ним лично — и надо говорить с ним так, чтобы убедить его бросить Випсанию. Всемогущие боги, кто мог подумать, что Тиберий, лишенный высоких порывов души, так трепетно и пылко станет любить свою тщедушную Випсанию? А между прочим, в этой страстной любви заключается, пожалуй, главное препятствие для замыслов Ливии.

Все это пустяки, сказала себе Ливия после небольшого раздумья. В конце концов уважение к матери и страх — да, именно страх перед нею — окажутся для Тиберия сильнее его супружеского чувства к Випсании. Они будут разведены, и без всякого скандала и сыновнего неповиновения. Все, что делает Ливия, — все делается во благо империи. Перед этим благом личное счастье — ничто. У Ливии, при всем ее богатстве, высоком положении, власти и любви к ней Августа, тоже нет никакого личного счастья, ее счастье — это величие и мощь Рима.

«Мой милый сын, — продолжала писать она. — Ты знаешь, что существует сила, которая сильнее нас. Это — долг. И долг моими устами повелевает тебе отбросить слабости и быть твердым. Ты должен хорошо понимать, что со смертью Агриппы[6] (здесь Ливия на миг остановилась, но справилась с собой и продолжила) мы потеряли в его лице один из тех столпов, на которых зиждется порядок в государстве. Ты понимаешь и то, что, не будь Агриппа женат на Юлии, не будь он зятем Августа и, следовательно, членом его рода, он не обрел бы того значения и положения третьего человека в Риме (после меня и Августа). Теперь бедный Агриппа умер, и Юлия (находящаяся еще в самом расцвете женской красоты) осталась одна. Ты, милый Тиберий, для блага всех нас обязан занять место ушедшего Агриппы — в постели Юлии, в умах граждан и в сердце Августа. Разведись с Випсанией и как можно скорее ее забудь».

Ливия перечитала написанное, и оно ей не понравилось — слишком слащаво, совсем на нее не похоже. Впрочем, она ведь говорила не с сыном, а сама с собой. Разве он может прочувствовать всю тонкость ее объяснений, этот человек — ее сын, грубое и примитивное животное? Нет, истинная роскошь — это роскошь общения с собой. Ливия снова взялась за перо.

«Мужем Юлии станешь именно ты, мой милый сын, и не вздумай прикрываться своим братом. Слов нет, Друз[7] дорог мне как сын, я питаю к нему нежную материнскую любовь, но точно такую же любовь, как и к тебе. Ни больше, ни меньше. Это я поясняю на тот случай, если ты решишь, что я ломаю тебе жизнь потому, что Друз мне более дорог, чем ты. (Признайся, Тиберий, ты ведь так и подумаешь?) Я вынуждена, мой милый тупица, разжевывать тебе самую мягкую пищу, прежде чем ты сможешь ее проглотить».

Тут Ливия поморщилась: она никогда не кормила сама своих детей, и такой речевой оборот, неведомо как пришедший ей на ум, вызвал у нее чувство неприязни.

«Желаю тебе проглотить морского ежа, — написала она словно в отместку Тиберию, ни о чем не догадывавшемуся сейчас в далеких паннонских лесах, среди своих солдат, — Друз хорошо сражается и ловко делает детей со своей Антонией, но он ничего не понимает в государственных делах. Кстати, и тебе внушает идиотские мысли о том, как было бы славно, если бы Август отказался от единоличного правления и восстановил какой-нибудь триумвират, состоящий на две трети из напыщенных недоумков».

Друз, второй сын Ливии, хотя и был младше Тиберия на четыре года, имел на него огромное влияние. Если говорить начистоту, неоднократно признавалась себе Ливия, природа наделила Друза гораздо щедрее, чем его старшего брата. Но, к счастью, младший с детских лет поверил в красивую сказку о Великой Римской республике, где все свободнорожденные равны, независимы, сообща принимают все решения в государстве и просто пылают гражданской доблестью. Август до сих пор смеется, вспоминая о том, как когда-то маленький Друз поссорился с Марцеллом[8] (уже покойным больше десяти лет) из-за того, что не захотел подчиниться Марцеллу как старшему в игре. В свои шесть лет Друз был убежденный республиканец! Помнится, даже вызвал Марцеллана поединок в знак протеста против его так называемой тирании. А дело было всего лишь в том, что Август назначил тогда Марцелла главой юношества. Должность эта была новая, придуманная самим Августом, и скорее номинальная, чем обозначавшая что-то в действительности.

Но эта первая в жизни, если можно так сказать, магистратура слегка вскружила мальчику голову: он почувствовал сладкий вкус власти над себе подобными. И попробовал этой властью воспользоваться, принявшись командовать товарищами по игре, требуя при этом должных почестей. Скандал с маленьким Друзом тогда достиг ушей Августа, и принцепс много смеялся, говоря, что истинный римлянин впитывает дух свободомыслия с материнским молоком и потом всю жизнь терпит от этого неприятности.

О, Марцелл мог бы быть хорошим сыном, родись он у Ливии. Но, к сожалению, его родила сестра Августа — Октавия, а значит, он приходился императору родным племянником и, следовательно, имел все преимущества перед обоими сыновьями Ливии, которые были Августу всего лишь пасынками, даже не усыновленными. И вопрос об их усыновлении тогда даже не поднимался, несмотря на страстную любовь Августа к своей красавице жене (Ливия до сих пор, в свои сорок три года, очень красива). И из всех тех, кто пока стоял на пути ее сыновей к императорскому трону, Марцелл был самым опасным. Поэтому бедный Марцелл умер, поев своего любимого лакомства — вымоченных в вине устриц. Среди его поваров было несколько людей Ливии, и лакомство подействовало хорошо.

Оба сына, и Тиберий и Друз, были рождены Ливией от выдающегося человека, представителя того же рода, что и она, — рода Клавдиев. Тиберий Клавдий Нерон был весьма популярным и влиятельным в Риме. Но он не оправдал надежд, которые Ливия связывала с ним, выходя за него замуж. Республиканским слабоумием — вот чем оказался болен ее муж, почитавшийся одним из умнейших и образованнейших граждан Рима. Он и слышать не хотел о том, что предлагала ему Ливия. А она предлагала вполне реальную вещь: воспользовавшись своим авторитетом, склонить на свою сторону сенатские фракции и, сместив триумвират Августа[9] (тогда еще Октавиана), Марка Антония[10] и Лепида[11], которым мало кто был доволен, самому стать единовластным правителем. Более того — когда Клавдий Нерон после битвы Октавиана (еще не Августа) над Марком Антонием стал замечать, что в Риме начинают забывать многие республиканские традиции и власть принцепса приобретает ясно видимый царский оттенок, он вообще оставил политическую жизнь, испросив у Октавиана места верховного понтифика[12], предпочитая напрямую общаться с богами, чем с подобострастным окружением нового царя. И Ливия решила покинуть мужа.