Плита перекрытия, придавившая его к ступеням лестницы, медленно сползает вниз. Он чувствует ее тяжесть, чувствует, как ее почему-то горячая поверхность сдирает кожу со лба, век, носа… А главное, не дает дышать. Сердце, как мотор на обедненной смеси, стучит бешено и звонко… Этот звон в мозгу, в раздавленных руках, во всем теле. Это последние судорожные вспышки перед остановкой… Да проснись же!

Вынырнув из мучительного удушья, Алексей делает глубокий вдох, потом еще, пересиливая острую боль в боку и стараясь не поддаться слабости и не заснуть снова. В четвертый раз неимоверным усилием воли он стряхивает с себя кошмар. Хватит. Не спать. В пятый раз можно и не справиться…

Глаза не открыть. Он осторожно снимает с лица мокрое, ставшее горячим полотенце. «Перекрытие…» — вяло мелькает в голове. Светло. Тихо. Ребята, значит, на работе… Он шарит рукой по тумбочке, находит маленькое квадратное зеркальце. «Генкино… — опять проплывает вялая мысль. Из светлого квадратика сквозь багровые щели на него глядит нечто ужасное. Он никогда не предполагал, что лицо может так распухнуть. Там, где были губы, щеки, нос, глаза, теперь сплошной подушкой синяк. «Кастетом, сволочи, били…» Кисти рук в ссадинах. Болит все тело. А что на боку? Тронул пальцами — будто током, ударило болью. Наверное, на ребре трещина… Били — не жалели. Знали: жаловаться не пойдет. Генку в свидетели не потащит. Что сказал ребятам? Ах, да: неизвестные… С Генкой запутались. Теперь уж совсем. Вчера это стало ясно.

Она уходила вся в слезах. Он позвал: «Генка!» Тогда из темноты и вышли эти четверо. А пятый, в стороне — Сокол. …Да, его фигура и голос. Хорошо, что Генка не услышала… Кожана он узнал сразу. И сразу понял: надо бить первому… Но как же быть с Генкой? И с Валентином? «Приезжай в Мурманск, здесь черное — черное, а белое — так без пятнышка». Нет, друг ты мой бывший, далеко не всегда так. И ты — лучший пример тому…

С Валентином Кочневым познакомились в ШМАСе — школе младших авиаспециалистов. Увидел очень приятного парня. Правильное лицо, выгодно подчеркнутое четкими линиями короткой прически. Волевой подбородок выбрит безукоризненно, но припудренная синева свидетельствует, что бритва давно воюет с уверенно растущей бородой — предметом тайной зависти безусых первогодков. Хэбэ — хлопчатобумажные бриджи и гимнастерка — подогнано, отглажено, заправлено. Держится младший сержант свободно, независимо.

— Закурим?.. Алексей Захаров.

— Валентин. Кочнев… «Шипка»? Где достаешь?

Разговорились. И потом уже не расставались ни в ШМАСе, ни в эскадрилье, куда их направили мотористами. Только в армии и только между мужчинами возникают такие отношения, вернее и крепче которых у человека потом за всю жизнь может не случиться…

Но восхищавшийся своим другом Алексей, как выяснилось теперь, многого не заметил, точнее, не хотел замечать — ни того, что тот все время, даже в отношениях с ним, Алексеем, немножко рисовался; ни эгоистичности, с которой Кочнев не раз «уступал» другу свою очередь идти в наряд, сам шел в увольнение, но возвращать подобные долги обычно забывал; ни кочневского пристрастия к красивым, броским фразам; ни того, что фразы эти Валентин, вычитав или услышав где-нибудь, потом с успехом выдавал за собственные. Ничего этого прежде не замечал Алексей, ибо первая мужская дружба, как первая любовь, доверчива до слепоты.

Когда после демобилизации Захаров вернулся в Орел, пришел к Татьяне и тут же ушел от нее — от ставшей чужой и противной ему женщины, он никому и ничего не рассказывал. Ни старикам, обеспокоенным его молчанием. Ни друзьям. Только Валентину написал обо всем. И получил ответ: «Приезжай в Мурманск, здесь черное — черное, а белое — так без пятнышка…»

На сборы ушел ровно один день. И вот Алексей у Кочневых.

Генку он сразу узнал — по фотокарточкам.

— Генриетта, — она энергично пожала его руку, не отпуская, провела к столу. — Садись. И давай считать церемонию законченной…

У Кочневых было хорошо. Очень хорошо. Вечером вернулся с работы Валентин. «Будто перелицованный», — мелькнуло у Алексея, когда он увидел своего друга в штатском: казалось, с военной формой снял тот и обычную свою уверенность. Обрадовался как-то слишком шумно. Расспрашивал вроде и заинтересованно, а всели слушал, что отвечали ему? И голос потише, и во взгляде что-то беспокойное, неверное… Но за столом все стало на свои места. Алексей, может быть впервые после встречи с Татьяной, перестал ощущать холодный комок в груди.

В общежитии Алексея поселили третьим к двум крановщикам из управления механизации. Новая работа слесаря-сантехника не была ему в тягость. Руки, привыкшие к металлу двигателей, уверенно работали с новым инструментом. А голова… Он старался не оставаться наедине со своими мыслями. Днем — работа. Вечером — учебники: они с Валентином готовились в строительный институт. Иногда — просто сидели у Кочневых, пили чай и разговаривали. И Генка, и Валентин были неизменно рады ему.

Только однажды Алексей задумался: не оттого ли это, что других радостей мало?

В тот раз Генка предложила:

— Что мы, в самом деле, как старики, все дома да дома. Айда на танцы!

Они втроем отправились на танцы, и Алексею, в общем-то не любителю их да и танцору неважному, в тот раз было легко, весело. А потом произошла неприятная стычка. Когда все трое, дурачась, отплясывали шейк, Генку вдруг схватил за руку невысокий, крепко сбитый парень и резко дернул. Она налетела на партнеров. Валентин, вдруг весь какой-то усохший и растерянный, взял жену под руку и быстро повел к выходу.

— Эй, куда торопишься? Оставь маруху! — коренастый, пошатываясь, стоял в образовавшемся кругу.

Алексей подошел, коротко ударил левой рукой в солнечное сплетение, а когда парень согнулся пополам, сильно толкнул правой рукой в голову Взвизгнули и бросились в сторону девчонки. В углу зала, куда задом угодил коренастый, затрещали стулья. Алексей, не оглядываясь, спустился на первый этаж и догнал Кочневых. Они шли молча и на расстоянии друг от друга.

— Это Кожан… Тюрьма давно по нем плачет… — пробормотал Валентин.

— Знаешь, Валя, — Генка взяла под руку Алексея, — ты иди домой, я приду попозже. Алеша проводит. Иди. Так лучше — и тебе, и мне.

Оставшись вдвоем, они долго молчали. Алексею было мучительно неловко: и от своего дурацкого положения, и оттого, что он не знал, как теперь оправдать поведение Валентина, и потому еще, что далее молчать уже нельзя было, а в распроклятой голове — хоть шаром покати, ни единой мысли, которую бы можно сказать вслух и не подавиться собственной глупостью.

— Что, удивился, Лешечка? — Генка говорила зло и сухо. — Да, вот так… Я все думала, что у нас на Севере черное — так как полярная ночь, а белое — как снег, без единого пятнышка…

Он вздрогнул и даже глаза зажмурил от неловкости за Валентина, укравшего эти слова. Генка, ничего не заметив, покачала головой:

— А теперь уж и не знаю, что думать… Ну, пойду. Так что не мучайся, не ищи ответа.

А потом все пошло по-прежнему. Вот до этих последних дней… Нет, неправда! Это Алексею так хотелось думать — по-прежнему. А трещина росла. Теперь уж можно не закрывать на это глаза.

Алексею пришлось еще удивиться, и не раз.

Он отработал первый месяц, приближался день зарплаты. Накануне бригадир Козыркин проходил мимо, хлопнул по плечу:

— Ну что, Леха, завтра первую обмываем?

— Придется, — улыбнулся Алексей.

Особых симпатий к этому пронырливому и грубоватому человеку у него не было, но традиция есть традиция. Назавтра, однако, отмечать ему и вовсе расхотелось: зарплата была намного меньше, чем он ожидал. Из простой арифметики выходило, что если вернуть долг Валентину, заплатить за общежитие, отдать взносы в профсоюз и комсомол, то еле-еле хватит до аванса.