Степан выработал за последние месяцы в себе собственное мнение на разные события в мире. У него появилось желание делиться им с товарищами по цеху штамповки и упаковки деталей. Это желание переросло в привычку. Как войдёт в курилку, так и делится со всеми, как лектор из общества «Знание». Коллеги тоже стали любить свои мнения высказывать в курилке. На собраниях тоже высказывали, но не все, а в курилке все стали иметь собственное мнение.

Говорить — это не работать. Ещё перед началом перестройки об этом узнали, а может быть, и раньше, когда князья бегали по собраниям и вопили, что пришло время объединяться против иноземных парней с луками и стрелами, которые топчут посевы посредством конного транспорта. Примеры происходили неприятные и даже смертельные, которые наглядно показали, что нужно жить объединено, в одной большой «малосемейке». И вдруг опять шум, гам, кричат, что нужно разъединяться, что в одной «малосемейке» всем тесновато. Это не только Степана удивило, но и других «курильчан» просто ввергло в некоторое уныние и тоску. Процесс длился не более месяца. Друзья тоже стали газеты читать до самого «тиража». Телевизоры смотрят до самой последней заставки, но отсоединяться от литейного цеха не стали. Бастовать пробовали, а вот отделиться от токарного цеха — никто не хочет. В голове никто не держал такой глупости. Взялись голосовать. Посчитали на бумажке голоса и, недоумевая, почесали кепки. Один — «за», двое — «против», а остальные просто курили. Что тут сказать.

— У нас ещё сохранился в сердцах вирус равнодушия, хотя собственное мнение есть, выработалось с началом перестройки, — сказал Банкин.

— Непривычно. И стесняемся, — сказал Балалайкин.

— Пусть живут, как хотят! — кричит дядя Коля.

— Пусть заплатят за то, что им построено и возведено. Их учили, им полбелоруссии отдали. Город Вильно сделали своей столицей, назвав Вильнюс. — Встал мастер Решетович. Шум постоянно в курилке. Собственных мнений много, а большинство не совпадают. Никак не решить проблему. Степан не может понять себя, чего хочет — чтобы не отделялись, или, чтобы катились куда им нравится, хоть кобыле под хвост. С одной стороны и согласен, а с другой стороны — нет. Какое же это мнение, если оно непонятное.

Ест Банкин плохо, спит через пень в колоду, а работать вообще перестало хотеться. Другим товарищам тоже работа на ум не приходит. Спать все ложатся поздно — съезда первый по телеку транслируют, другие с жёнами в очередях за мылом стоят. Им грустно работу работать, так как они в мыле. Банкину грустно, когда кругом разъединение и мылом пахнет в курилке — дышать невозможно. Горько Степану за тех, на кого оказывают сильное давление, а кого-то из эстонского автобуса выдавливают культурно, за то, что он спросил не на автобусном языке, а на том, на котором ещё вчера говорили все в автобусе, а сегодня другой язык слышится отовсюду и даже из туалета.

Вот тебе и Союз нерушимый, — горюет Стёпа. — Рушится, как айсберг в океане, попав в тёплое течение. Когда происходит подобное разочарование, какая работа на ум пойдёт? Поэтому в курилке сидят рабочие и разговоры говорят. Никто не выражает сочувствия глубокого, а наоборот — галдят с утра до конца смены, а кто и задержится на час другой, если мнений много и спор затягивает, как омут.

— Пусть за нефть платят валютой, — предлагает дядя Коля.

— За все заводы, что в экологию дым пускают, за электро — золотом, — поддерживает Балалайкин, бывший термист.

— Но дело не в этом, — встаёт Банкин. — Так все сёстры скоро чужими станут, а кто на городском базаре станет апельсинами торговать? Кто ранней весной десятидолларовую черешню нам привезёт? Что кооперативы? Наши кооперативы танками стараются торговать. Зачем им какие-то персики и бананы?

— Что будет? — всплеснул руками бракёр Валерий Апперкот. — Неужели, все магазины станут мясом торговать, а из колбасных палок сделают оградки. На сосисках станут воздушных змеев пускать в небо. Вот неразбериха будет.

— Почему? — спросил дядя Коля.

— Потому. Никого больше не станем прикармливать. Продуктов будет море, что некуда станет девать.

— Пивопроводы станут в каждую квартиру проводить.

— Откроешь кран, нацедишь кружку и без удовольствия выпьешь. Вспомнишь тогда, как в очередях давился, как рукава и пуговицы отлетали, как пил разведённое, но взятое с боем, пиво и причмокивал. Вот какая будет жизнь.

Не мог себе представить новой жизни Степан Савич. Он знал, что скоро всё будет, но не станет постоянной зарплаты, не будет и самой работы, так как завод с устаревшей технологией и старым оборудованием, закроют и увезут на тачках в утиль новые владельцы. Чтобы не расстраивать до конца свою расшатанную собственным мнением, нервную систему, перестал читать газеты, продал на барахолке телевизор и радиолу. По две нормы стал делать, ну, как обычно, делал. В курилку дорогу забыл. Плюнул на своё мнение. За весь цех продукцию даёт. Мужики не узнают его и рук не подают, считая плохим человеком, который от самого гегемона-пролетариата отсоединился. Степану — до фонаря эти косые взгляды. Пашет себе и пашет. Зато в соседнем цеху — запарка. То, что Банкин произвёл, нужно куда-то девать, а куда? В том цеху забыли. Полгода решают переходить им на арендный подряд или выкупить цех по цене утиля. Начальника себе нового избрали, который раньше заведовал молоканкой в деревне. Не соображает ни уха и не рыла в заводских проблемах, но у него собственное мнение, что нужно переформировку сделать и приниматься выпекать шанежки с творогом. Так как на них-то спрос остался…

Банкин свои изделия упаковывает и на склад готовой продукции отправляет на электрокаре. Смежники впервые стали выражать в телеграммах благодарности и поздравления. Рекламаций нет. Из министерства премии шлют, передовой опыт собираются изучать. Банкин работает. Ему никто не мешает. У него собственное мнение на этот счёт.

1990.

— Почему на работе не был? Не тайна. Отоварился. Дефицитом. И не только дефицитом. Досками получил. Не испугался. Где я был? Помню где был. Как обычно утром… Не хотел полку делать. Ксюша настояла. Упросила. Говорит, что уже некуда дефицит девать. Порошок стиральный насобачился в молочные фляги затаривать. Они герметичны. Запираются и не так очень химией пахнет. Сначала спать не мог, так как чесался. Дети не чесались, а весь чесался, особенно уши и нос. Ксюша не чесалась, а у меня всё тело, как будто в бане не было три месяца. Они тоже долго привыкали. У мальчиков пятна по лицам ходили. Их в школу пускали. Врач сначала за голову взялась ребёнка, а потом ничего. У всех пятна по лицам, а у директора — не голова, а глобус. Прямо на себе географию показывал, пока в глаз указкой не ширнул. У жены на локтях бородавки были, но потом отвалились, но экзема на животе полезла. С химией шутки плохи. Нужно из лоджии… Опять не сплю. Боюсь, рухнет мой склад на соседский. Потом разбирайся — где чьё. Пойду, фляги помечу, и ящики переставлю к стене…

Не смешно. Хоть до тебя доведись. Хоть до вас, Анна Петровна. Вот если бы с вами такое. Вы бы смеялись? Вот и я не смеюсь. Это у меня так губы свело. Чего рассказывать. Нечего говорить. Стыдно сообщать. Как обычно, читаю свежую прессу. …Больше негде. Где читать? Там в зале жена гладит бельё. В кухне дочь музыкой на кастрюлях занимается. У неё выступление сольное на барабанах в школе. Сын в коридоре велосипед чинит свой. К бабушке собирается за помидорной рассадой. Вдруг треск над головой, а потом по чердаку хряп. Доска наша — и сосновая вся. Мыло не из пуха, хотя и заграничное, но бьёт пребольно. Один знакомый, собрался из мыла гараж строить, дескать, мылится плохо, с трудом. Вода жёсткая. Не боится сырости оно. Сто лет гараж будет стоять. Кто-то сказал, что там они этим мыльцем собак моют. Никто не видел. А вы читали? Правда, значит. Мало ли что напишут — всему верить, так и спать перестанешь на нервной почве. Какая разница, кого они там моют, а кто не помытый живёт.