— Не смирятся с нашим государством и те, кто уехал за море. Не смирится и мировой капитал. Наше государство им как кость в горле. Не признают они нас и дипломатов не присылают. НЭП должен им показать, что у нас труд свободный.

— Коммуны — это не свободный труд. — сказал Иван. — Не хотят мужики работать в общую копилку. Потому что один пашет, а другой — пляшет. Так мне сказали в одном селе.

— Это контра! — воскликнул Гребнев.

— Люди ждали землю, воевали, а им предлагаете жить и работать по-другому. Они привыкли отвечать за себя, за свои дела на пашне. Нерадивых полно, лодыри больше всех орут за коммуны. В коммуне можно в тылу отсидеться. А другие пусть жилы рвут на поле. Им выгодно так жить. Вы говорите о том, что у людей отняли заводы, отняли право на эксплуатацию. В коммуне — настоящая эксплуатация.

— В каком-то смысле так. Много у нас воруют. Со временем это прекратится. Спадёт накипь в нашем котле. Грабежи и насилие прекратятся. Грабить некого. Всем придётся жить одинаково.

— Это далекое время. А пока к нам примкнули те, кто любит воровать. Я опять говорю, что наша власть грабёжь ввела в ранг нормального явления. Грабь награбленное. Попутно власть разрешила безнаказанно убивать свой народ. Вы судите, кому жить, а кому не жить.

— Наше общество будет состоять из равноправных граждан. — сказал задумчиво Гребнев, понимая правоту молодого спутника. Разговоры с Чагиным заставляют секретаря думать о том, чего ему никто не говорил в кружках политграмоты. Эти думы становятся грустными.

— А я не хочу быть красным крестьянином-рабом. Мне нравится быть господином своей жизни, чтоб никто не командовал мной.

— Правильно. Все равноправны.

— Вы сами загоняете крестьян в коммуны и говорите о равноправии. Нет равноправия в нашем государстве. Кто-то всегда будет богатым, а кто-то бедным. У кого власть — тот и богат. Богат и свободен. У кого нет власти, тот вновь батрак и плебей.

— Ты не то говоришь. — Опять остановился Гребнев. А мировая революция. А коммунизм? Он обязательно будет. Пролетариат победит.

— Кого? И станет правящим классом. Научится стричь ногти и читать книги. А кто станет работать на заводе при коммунизме? Кто будет пахать на нас? Кто будет чистить отхожие места? Их что не будет? Опять притеснение, опять эксплуатация человека человеком. Тут Карл Маркс бессилен.

— Ваня, ты хуже врага. Ты не веришь в светлое будущее?

— Верю. И вижу, что это светлое будущее сделали настоящим себе уже сейчас наши красные чиновники. Они живут при коммунизме. Прекрасно живут и радуются, что так легко и быстро смогли его построить. Вы разве не видите, Наум Игнатьевич?

А в деревне Утренники Иван нечаянно задержался. Не потому что самоваров распаянных оказалось много, а просто так получилось. Не собирался Гребнев посылать за ним нарочного. Пришлось продолжать работу молодого нэпмана. За работу брал меру муки. Иногда приносили растительное и топлёное масло. И то и другое не отличалось свежестью. Другого не давали. Профессия лазутчика Иван угнетала. Но вольная жизнь в гуще народа понравилась. С первых своих шагов новоявленный лудильщик смог «нагнать на себя глухоту». Его жалели, как жалеют больных и юродивых, считая несколько не в себе, с максимцем. Постепенно вживался в свой образ, слушая и запоминая. Понял, сделав вывод, что в деревнях скрывается много разного народа, который убежал от голода, от притеснения новых властей. Истинных врагов, желавших организовывать восстания и мятежи, не попало в круг его внимания. А может быть, не хотел их замечать.

Представители сельской власти оказались не такими уж паиньками, какими выглядели при Гребневе. Коммуны, созданные ими, оказывались липовыми. Только числились. Крестьянская сметка помогала председателям лавировать, исполняя предписания из уезда не из-за страха, а только для того, чтобы отвязались и не мешали жить.

Определили Чагина в сельсовете на постой в просторную пятистенную избу. Потом он понял отчего выбор пал на эту семью. Постой — штука хлопотливая, хотя и выгодная может быть. Иван не представлял из себя серьёзного представителя власти; не числился и в торговой конторе, меняющей пшеницу, скот на плуги и сеялки, не был и уполномоченным по организации артели или коммуны, а был у него не мандат, а только предписание, чтобы местные власти помогали молодому частнику оказывать услуги населению. Поэтому и поселили чужака к пришлым, которые не смогут ни роптать, ни жаловаться. Пришлые не имели в деревни родственников, не умели вести хозяйство, так как и землю не нарезали. Они и не просили, так как глава ходил на костылях, в сарае ни лошади, ни вола не стояли. Зарабатывал глава на пропитание тем, что ремонтировал часовые механизмы, замки, чинил ружья, вставлял донца в проржавленные вёдра, закупал воск и катал свечи. Иногда приходили старики и старухи прочитать письмо и составить ответ. Брониславу Богдановичу помогала зарабатывать на шкалик самогона специальная книга «Письмовник», в которая содержала образцы писем разного назначения. Он писал жалобы и прошения, приглашения на крестины, на свадьбу. Почерк у него радовал глаз. Любовные письма он рисовал красными чернилами с обилием кучерявых завитков. Прошения составлялись простыми и строгими буквами. За это Броню — так звали его на селе — уважали и даже хотели выдвинуть писарем в волостной комитет, но он отказался, сославшись на хромоту. Ходить в сельком впрямь очень далеко. Его дочь — взрослая девица Груня, с живыми блестящими серо-зеленоватыми глазами сооружала причёски сельским барышням, шила на швейной машинке свадебные платья, вышивала бисером. Основным промыслом семьи было изготовление цветов из бумаги и ткани. Раз в месяц приезжал скупщик и забирал поделки. Иван хотел увидеть этого человека, имевшего прибыль от продажи столь странной продукции, которая не пользовалась спросом в городе, но тот не появлялся.

Чагин понял, что инвалид Меценатов никогда не ходил за плугом. Не особо спешил заработать кусок мяса. Но, уходя из дома утром, к вечеру заявлялся в подпитии, но с корзиной овощей или мешком отрубей. Село большое и не бедное. Военные действия прошли мимо. Поблизости не значилось стратегических объектов и дорог. Наскакивали колчаковцы, требовали овса, заезжали красные мобилизовывали лошадей, коров и парней. Лошадей заботливые хозяева угоняли на речные острова, поросшие камышом, а парней прятали в балках в волчьих норах. Все ждали, когда и чем закончится стрельба. Кто победит, к какой власти придётся платить подати.

Иван, если не мело на улице, ходил с девушкой по дворам, выпрашивая старые подушки, свалявшиеся дерюги. В таких походах Иван собирал медную посуду, требовавшую ремонта. В основном это были прострелянные котелки и самовары. Иван показывал на уши и просил говорить громче. Сначала внимательно изучал какая одежда сушится на заплотах, сколько ложек лежит на столе, а потом стал забывать своё истинное задание, а, записав фамилии заказчиков, получив порцию рассказов о том, кому из родичей принадлежал самовар, как его берегли, но во время налёта шальная пуля залетела и сделал его инвалидом. Чагин и Груша, попив тыквенно-мятного чая, отправлялись дальше, волоча плетёные салазки с поклажей. Это их постепенно сближало, укрепляло в дружественных отношениях.

Броши из бисера у девушки получались, а вот каша постоянно пригорала, щи напрочь выкипали. Увлекаясь работой и разговором, молодые люди забывали о печи, о чугунке с пареной свёклой или тыквой.

Груня, вроде как в щах капуста горит, — отрываясь от работы, говорил Иван, принюхиваясь. По большой кухне витал запах подгорелой пищи.

— Опять я проспала. Забывчивая стала.

Смеясь, ели мясо. Пересоленные выкипевшие щи доливали водой и ставили в холодную печь, иногда сами налегали на пареную свёклу, кукурузу. Иван, видя, что Груша далеко не крестьянского замеса, не вдавался в её биографию, помня наказы Гребнева. Она не умела даже добыть из печной утробины чугунок ухватом, так как с детства её этому никто не научил. Иван показал, как нужно под ухват подставлять круглую чурочку и выкатывать тяжёлую посудину на шесток. Показал, как печь лепёшки и даже два раза ставил дежу с опарой для кислого теста.