— Доброго утречка. Прошение в губернию надо написать.

— Напишем. — уверенно сказал, потирая большие белые кисти рук, хозяин.

Иван сложил кизяки в подпечек, заглянул в кадку, в корчагу, решил принести воды. Деревянные бадейки были большими и тяжелыми.

— У нас по воду казаки не ходят, — хмуро проговорил коренастый, расчёсывая деревянным гребнем пегие волосы.

— У него уши пробиты. Не слышит. — проговорил Бронислав Богданович. — Не казачьего звания постоялец. Мастеровой, лудильщик.

Иван понял, что Груша рассказала отцу, что он не мастеровой, а близкий им по духу человек. Хозяин говорил тепло и заботливо, как о родном. Помахивая бадейками, шёл Чагин по тропинке, дышал крепким морозным воздухом, в который уже вплелись вкусные запахи варёной пищи, думал о девушке, которая по какой-то странной ситуации оказалась в этой деревне. В глубине балки, заросшей ольхой и таволожником, бил родник. Его стеклянная парящая струя затекала в желоб, под который ставили на колоду вёдра и бадьи, шелестя, падала в промоину и терялась под снегом. Груша говорила, что вода очень вкусна, легко и хорошо мыть ей голову. Иван хотел сделать ей приятное, а ещё надеялся, на то, что его увидит нечаянно связник. Они встретятся у ручья, смогут поговорить без свидетелей. Иван хотел узнать, когда придёт конец командировки, когда приедут за ним. Сведения были куцыми и не проверенными, а вот муки набралось уже два мешка. По тем временам это богатство. Тётя сможет печь настоящий хлеб без добавки отрубей и толчёного рыжика. Губерния голодала и пайки потихоньку Гребнев урезал. На рынке цены кусались.

Груша вымыла кадку. Иван вылил воду. Просяные блины плохо снимались. Девушка протёрла сковородку солью, налила масла. Иван заметил, что глаза у девушки ввалились, выглядела не так как прежде. Ему показалось, что она стала более привлекательной и симпатичной. Её отец писал прошение, макая стальное перо в белую фарфоровую чернильницу. Когда-то расписная толстая деревянная вставка походила на маленькое веретено. Мужики сидели у стола, распахнув верхнюю одежду, а глазами мусолили возникающие буквы. Груня погасила лампу, достала из печи чугун со щами. Иван вновь отправился к роднику.

Когда устало вернулся, Бронислав Богданович на правах хозяина разливал по фиолетовым стопкам самогон. Просители отказывались от блинов, но ели принесённое сало и творожные шаньги. Капусту из глиняной миски брали двумя пальцами. На столе деревянные ложки и сковородка с блинами. Шёл разнобойный незначащий разговор. Мужики порывались курить, но, вспомнив наказ хозяйки, мяли в карманах кисеты. Груня, касаясь губами его уха, проговорила:

— Хватит воды. Снедать иди. — он чуть не рассмеялся, услышав слово «снедать», которое произносили в этом селе. Вслед за ней Иван тоже перекрестился, взял ложку. Они сидели за круглым столом в горнице и счастливо смотрели друг на друга. Вдруг Ивану показалось, будто бы он услышал слово: «штаб». Из кухни шёл нестройный разговор. Говорил малорослый медленно и сухо:

— …Возвращался из Бударина. Хлеб пекли пока там. Не доезжая Лбищенска остановили тачанку люди в исподнем. Свои. Сказали, что напала банда на хату, где ночевали. …Наши штабные. Успели дать драпа. Подъехали. Тела убитых часовых. Тачанку подкатили к окну и стреляли из пулемёта и винтовок по спящим. Замок сняли.

Иван слушал, затаив дыхание. Рассказывал человек, побывавший на месте подлого нападения. Скорей всего, это был каптенармус Алексей, ведавший заготовкой продуктов для работников штаба дивизии.

— Тело комдива нашли под обрывом. Меня послали в Сахарную. …Доложить о случившемся командиру бригады Кутякову. В станице бой загорелся у штаба. Вдвоём на тачанке мы аллюром высыпали из Лбищенска, а хоронить его остались Бунин, Воропаев и Кузнецов. Да ещё несколько венгров из личной охраны. — Говоривший закашлял, как больная овца и продолжал, делая большие паузы. — За его голову обещали двадцать пять тысяч золотыми. Тиф меня подсёк. …Косой. Никто ничего не знает.

— Ты знаешь…

— Кому нужно моя правда?

— У меня кума мобилизовывали дважды. В плен попал, дали винтарь. Иди стрель соседа. Красные окружили. Иди стреляй опять. Опять в плен попал. Опять на бой. И красные не черемонились с нашими. Живыми закапывали в балках.

— Что хошь? Как аукнется, так и откликнется, милый.

Наступило молчание. Длилось оно долго. Думали мужчины.

— Сказывали, когда взяли ваши Гурьев среди пленных обнаружили штабных… Ваших. Их наши не расстреляли. И тех летчиков, не тронули, что глазами болели. Не увидели, как две конных дивизии подкрались. Правда? Дядя Алёшка?

— Незнаю. Врать тонко не могу. Вилавничать нечего. Просмотрели. Летали. Утром и вечером. Воздушная разведка. Не узрили. Больные на глаза. Говорю. Или камыши на берегах сухой речки Кушум были густые, а лошади мелки, а может, и глаза чем-то им застило. А куда деваться? Деваться некуда. Такие дела. …Завидывали в штабах нам. Да. Не любил он этих, что переметнулись. Ваших. Чуял предателей. Перевёртышей. Крыл по матушке по Волге, прямо по телеграфу начальника штаба, командира армии Хвесина, когда насмерть нас загнали осенью в восемнадцатом. Думали ау Ваське-плотнику. Ан нет. Хренка с бугорка. Всех провёл и вывел на волю. Вместо помощи послали нам роту с палками. Учебную. У нас и у самих стрелять нечем, пулемёты и орудия подбиты. Думали о смертушке. Вывернул всех наизнанку и штабных и ваших беляков. Ушли мы. Так вот. Судить хотели эти служки-иудины дети. За то, что материл продажных. Трибуналом. …Да отправили в Москву на учёбу. Смущали зарплатой, хотели оставить при училище. Не схотел. Не на того напали. Рапорты писал, чтобы вернули на фронт. За Гришу зуб имел на казару. …Мешал он им. Шибко мешал.

— А дальше как? Похоронили? — назойливо спрашивал шепелявистый высокий мужчина в шинели. Забулькал самогон.

— Земля пухом. Всем. Без разликия. Сколько народу полегло, а за что? За какое такое счастье? Одни за царский трон держались, а мы, как бараны, за землю, за волю, за лучшую долю, ложились повзводно и поротно. Где оно? Нету. Язви её в дышло. …О чем говорить?

Груша с удивлением смотрела на Ивана, переставшего есть блины с тыквенным и яблочным взваром. Чагин отвержено слушал, держа надкушенный блин в руке. Он даже порывался войти в кухню и спросить, где могила? Вспомнил наказы Гребнева. Понял, что выдаёт себя в каком-то смысле. Принялся есть.

— Разговорчивы наши гости, — сказала нехотя Груня, гладя Ивана счастливыми, заботливыми глазами. — Работать будешь сегодня? Егорцев придёт за самоваром…

— Вино язык развязывает… — Согласился Чагин.

После затянувшейся паузы разговор продолжился. Каптенармус стал икать. Бронислав Богданович предложил выпить воды. Икота не прошла.

— Испугать тебя надо, — усмехнулся шепелявый. — Досказывай, да айда курнём. Ухи опухли вконец.

— Летом в Самаре на ярманке встретил Бунина. Он сопровождал тогда комдива в последний путь. Хотели пробиться. Он и рассказал, что перевезли его за речку на воротинах. Уже расстреливали из пулемётов на яру раненых, секли шашками. Плановали соединиться с левобережной группой, но казачьи патрули прочёсывали береговые заросли, охотясь за теми, кому удалось переплыть Урал. …Бунин сказал, что разбрелись по берегу, закопали друг дружку в песок, чтобы вечером встретиться и доставить его в город, чтобы похоронить с почестями. …В Уральске дикая паника. Так елозили по кабинетам. …Бунин, Воропаев и Кузнецов с венграми поддержки у властей не получили. Им сказали, чтобы хоронили тайно. Чтобы белоказаки не нашли тело и не надругались. На кладбище за храмом Спасителя, от часовни на сто двадцать саженей выкопали могилу. Нашли кусок жести и написали краской, дескать, тут похоронен, «5-го сентября, коммунист Чапаев». Врал Бунин или не врал этого сказать не могу. Был не из брехливых. Порвали они тогда красноармейские книжки и утекли в свои сёла.

Мужчины засобирались. Начали прощаться. Иван хотел записать точную фамилию однополчанина, но остановился. Для газеты материал будет совершенно необходимым, так как никто из Чапаевцев не знал, где похоронен любимый командир. Рассказ развеял бы тошнотные слухи. Публиковать его нужно в Самарской газете. …А если Алексеев живёт не в этой деревне, а приехал в гости к родственнику? Какая разница? Это уже не слухи…