Груша задумалась. Она не дрожала, только изредка вздыхала…

— Я сама зарабатывала себе на учёбу. Занималась на фортепьяно. Вы хотите, чтобы все дели учились в гимназиях. А я — не хочу. Что вы со мной сделаете? На верёвках поведёте? Станете ко мне домой учителей присылать? Это сколько понадобится преподавателей? На каждого лодыря по дядьке с красной палкой? Культура, Ваня, это не прививка от оспы. Пока русский человек поголовно станет культурным, перестанет пить и воровать, века пройдут. Не уверена, что это случится когда-нибудь.

Иван радостно молчал. Какая она умница. Она права. Она выражает его мысли. С Катей так не поговоришь. Она сразу переключается на другие темы. Чагин онемел от восторга.

— Груша, дорогая моя. Я с тобой согласен во многом, но я уверен, что люди изменятся. Ты высказала мои мысли.

— Мы — разные. Нам нужно расстаться.

— Сначала ты хотела, чтобы я стал комиссаром. Теперь говоришь, что мы с тобой разные. Если хочешь, я буду им. Ты полюбила меня, как мастерового, а теперь жалеешь, что я не могут дать тебе сладкое будущее.

— Я — ошиблась. Мне хотелось узнать, кто ты на самом деле. Ты добрый и великодушный. На мастерового не походишь. Кто ты тогда? Дядя не понимает, кто ты, Ваня?

— Это очень важно для тебя?

— Важно. Ты сможешь защитить меня от произвола?

— Не всё нравится в этой жизни, которую мы строим. Защитить тебя смогу. Я — не совсем лудильщик. Я — журналист. Работаю в газете уездной. Скоро придётся стать комиссаром по народному образованию…

— Я — испугалась. Теперь не боюсь. Чувствовала, что ты не тот, за кого себя выдаешь. А я всё тебе наврала. Вру, когда не хочу. Характер такой. Прости. Ну, не еврейка я. Что хочешь, то и делай опять со мной. Видела всё это дикое зверство. …Простил? Сама приеду к тебе, когда мне исполнится восемнадцать лет. Ты жди, Ваня, дорогой мой мальчик. Письма писать буду редко. Почта моя ходит пешком. Только с оказией. Ты за что меня полюбил? …Я — первая спросила.

Они долго разговаривали, пытались представить своё будущее. Иван видел его в ярких красках, а Груше оно представлялось туманным и страшным. Он успокаивал её, пояснял, что вот скоро наступит такое время, когда заработают заводы и фабрики, в магазинах будет много продуктов без талонов и карточек и цена будет доступна каждому.

— Возможно так будет, но в далёком будущем. Не верю я, что эти хамы, ограбившие страну, смогут построить прекрасное и счастливое. Не верю. Мы стали нищими. Прячемся, как мыши по чужим норкам. Не обольщайся, Ванечка, не будет этого прекрасного будущего. Никогда. Тебе лучше жениться на девочке, которая поверит твоим сказкам, которая слаще морковки и репы не грызла. Ты сам научишь её писать и читать, расскажешь, как воевал с врагами народа, устанавливая народную власть. Только вот трудно посчитать сколько погибло этого народа. Грабежи и убийства продолжаются. Только слепой не видит, что расстреляны и сбежали за границу лучшие из лучших…

— Груша, ты говоришь, как настоящий враг…

— Я и есть твой любимый враг. Не смогу я покориться и принять твою распрекрасную власть. Честно говорю. Хочу полюбить её, как тебя, но не могу. Ты и сам её не любишь, не понимаешь. Она любит только себя, а народ не любит. За что расстреляны тысячи монахов и попов? Они не белые.

— Религия — это шельмование народа, чтобы он бездумно вкалывал на хозяев. В монастырях скрывались колчаковцы.

— Сегодня на кого вкалывает народ?

— На себя. Заводы и фабрики не принадлежат одному лицу. Прибыли пойдут в общую копилку, чтобы потом распределиться на нужды общества.

— Пойдём спать. Пусть занимаются политикой другие. Нам и так хорошо. Правда?

Два Ивана поселились в Чагине. Один — не хотел уезжать от Груши, второй — скучал по Кате. Хотел её увидеть, услышать мягкий воркующий голос. Мечтал о Кате, Катюше, которая была старше его, училась в Москве и даже издала книгу рассказов и стихотворений. Сам Бунин прочил ей когда-то ей большое литературное будущее. Что Бунин! В Москве познакомилась с Маяковским и Соловьёвым, встречалась с Есениным и Бурлюком. Но ни одно модное течение не увлекло её в свои водовороты. Катя вернулась в родной городок.

Катя помогает новой власти встать на ноги, развивает её культуру, так как она человек удивительный, отдающий себя без разговоров и раздумий важной работе. А Груша ищет выгоду, старается найти тёплый уголок, где бы ей легко и сладко жилось. Она сомневается, как и он, так как и ему не всё ей нравится в сегодняшнем дне.

Иван ревнует Катю к лысому редактору, плосконосому печатнику Никифору. Ко всем, кто приходит к ней с жалобами. Но она никому не отдаёт предпочтения. Она холодна и спокойна. Только работа у неё стоит на первом месте. Только забота о жителях города волнует её. Она звонит Гребневу, требуя навести порядок, устранить недостатки в работе учреждений. Газету из-за этого Катенькиного вмешательства в жизнь уезда уважают и приезжают ходоки со своими проблемами, и надеждой, что произвол и хамство будут устранены.

Пришла как-то Пожарская на работу с подкрашенными губами, подрисованными бровями ресницами. Белая кофточка с кружевным воротничком и манжетами отлично гармонировала с длинной чёрной юбкой, подчёркивая крутые бёдра и несоразмерно полную грудь, которая выглядела горбом на худом теле женщины. В тот день Иван делал всё невпопад. Ошибался в написании простых слов. Листал словари, забывая, какое слово ищет. Чернила расползались кляксами, перо спотыкалось. Он курил в конце коридора у ящика с песком вонючий самосад, смотрел в окно на сугробы. Тогда он ещё не знал Грушу Вербицкую, тогда он ещё был юн и наивен, как берёзовый веник.

Чагин проснулся в странной тишине. Не мог понять, отчего на голых досках деревянной кровати нет Грушиной постели. Не увидел Иван и салфеток в буфете. Странное оцепенение обрушилось на постояльца. Преодолев столбняк, выскочил в кухню. На шестке и в печи не оказалось чугунков и сковородки. Не было инструмента Бронислава Богдановича. Лишь запах керосина и олифы витал по кухне. Сундучок с паяльником и киянками стоял в голбце, а вот второго мешка муки не оказалось на месте в кладовой. Иван заметался по пустым комнатам, не замечая на столе лоскута серой бумаги. Убедившись, что и от десяти фунтов солёного сала остался жалкий кусок на дне полотняного продолговатого мешка, понял, что Груша и её дядя исчезли навсегда. Они просто обокрали его, как последние жулики, забрав всё, что им понравилось. Не жалел ни о крупе, ни о соли, которые копил для другой жизни, жизни в городском голоде.

«Разве бы запретил взять муку и сало? Обязательно поделился. Она говорила о воровстве и пьянстве народа, а сама оказалась частью этого подлого и коварного сволочного населения. Можно было разбудить и попрощаться, как это делают культурные люди. Чего испугались?»

Иван выгреб золу из печи, нашёл золотую блёстку и попытался развести огонь в пустой печи. Пробежавшись по пустой комнате, которая вдруг стала чужой и неопрятной из-за отсутствия штор. Из-за отсутствия Грушеньки! Сунув за голенище валенка «Браунинг», вырвал из самодельного блокнота листок, побежал к печи. На длинном голом столе сиротливо лежало письмо:

«Дорогой, Ваня, прости. Так получилось. Дяде сообщили, что нашлась работа в Ярославле. Мы вынуждены опять «искать» работу, чтобы прокормиться. Прощай! Аграфена».

Он перечитал написанное ещё раз. Понял, что они убегают от какой-то опасности. Скорей всего, испугались его. Поэтому решили уехать. Бронислав Богданович извинился: «Иван, ты прекрасный человек. Мы полюбили тебя, но полюбить твои идеи ещё не можем. Постарайся нас забыть. Б.Б.».

Легко сказать. А как сделать, если всё прекрасное теперь в этом мире связано с именем Груня. Это невозможно сделать. Разве что через сто лет. И через двести лет он не забудет её. Нет такой силы, чтобы вычеркнуть из его жизни эти дни и ночи в деревне Утренники. Тревога за судьбу девушки нахлынула на него и он не стал топить печь, не стал искать чугунок или сковородку. Выпил воды из корчаги и решил найти того, кто увозил Грушеньку, узнать в какой край направилась его любушка-голубушка.