Луна не могла выпутаться из веток тополя. Светила с любопытством в окно, пытаясь рассмотреть что происходит в комнатке. Но ничего не могла понять.

— Прошу твоей руки. Стою на коленях. Катя, одно слово. Одно. …Что думать? Уедем в Самару. Хорошо заживём. Меня приглашали в губчека.

— Это мне нравится предложение. Губчека. — задумчиво проговорила Пожарская, отбрасывая ветхое одеяльце ногами. — Лучше на мои колени. Это у тебя преотлично получается. Большевики никогда не стоят на коленях. На своих. …Потом постоим вместе. Самое главное. Почувствуй. Вот так ещё чуть-чуть. Как это тебе? Быстрее? Медленнее?

— Как делаешь такое? А сильнее можешь? Быстрее…Это немыслимо. Так здорово.

— Попался. Врунишка несчастный. Так все женщины делают. Все так умеют. Ты не можшь сравнить. У тебя, как ты говоришь, не было раньше опыта никакого. Шутка. Такое никто не может повторить. Только ты и мой муж знаете об этом, так как почувствовали это. …Он расстрелян. Он без восторга встретил мой талант. Отнёсся, как к тарелке с гречневой кашей. Он был озабочен глобальными проблемами. Он был математик. Не интерсовался ничем, кроме теоремы Ферма. Он даже чай забывал пить. …Что он им сделал? Когда пришли к нам с обыском, сказал, как Архимед, мол, не трогайте мои бумаги. Молодые, пьяные от самогона и власти, выбросили его на улицу, били прикладами. Давай помянем его гордую душу. …Я не плачу. …В детстве мне попала книга о египетских фараонах. У девочек специальными упражнениями вырабатывали эти и другие умения. Не могу точно сказать о том, чего я достигла, тренируя себя даже на лекциях. Я думала об этом. Поняла, что смогу чего-нибудь достичь. Твоя сестра осмеяла меня. Когда вышла замуж, попробовала разнообразить управление мускулатурой. Думаю, во мне живёт душа одной из египетских жриц любви. Кажется, что всё со мной это было. Даже сегодняшняя ночь была кем-то спланирована свыше. Мне захотелось сделать тебя счастливым. …У меня тяжелое предчувствие. Нужно спешить, чтобы успеть…

Иван пытался сдержаться, но не смог. Из глаз потекли слёзы. Катя вытирала их. Целовала мокрые глаза, хотя ей это было не очень удобно…

— Что-то впомнил? — Катя пыталась дотянуться до его губ. — Ты вспомнил своих командиров, которые никогда не прочувствуют подобное? Ты самый неповторимый. Последний мой мужчина.

— Это от счастья. Сказка, моя. — Говорил он, устраиваясь так, чтобы Кате было удобно его целовать. — Устала моя египтянка?

— Могу часами это делать тебе. Дорогой мой, коммунизм, ты тоже уникален. Как там у вас? От каждого по возможности, но каждой — по желанию.

Вновь его тело сотрясли счастливые рыдания. Иван был настолько поражён открытием самого себя, что перестал сдерживаться, вдавливая лицов подушку.

— Я рада, что мой талант наконец-то оценён. Столько лет работала над собой, чтобы вот сегодня, единственный раз, смогла раскрыть его до конца. Было бы несправедливо, если бы он умер со мной.

— Проси, что хочешь. Волшебница моя. Не мог представить, что такое возможно. — Иван вдруг вспомнил барышню-крестьянку. Свою близость не забыл, но то, что делала с ним Катя, это выше всяких сравнений.

— Мы не можем быть вместе. Я не вольна в своих поступках Ночь рождения бывает раз в жизни. Тебе пора, мой несносный мальчишка, потерявший память. За всё приходится платить. Если много смеёшься, то столько придётся плакать. Придёт время, поймёшь, что я единственная и не повторимая, умеющая быть ласковой, умеющая дарить счастье, не требуя ничего взамен. Ты узнал свою египтянку. Она должна быть у каждого, но всем везёт. Прощай, фараон. Пусть всё будет по-старому. Прими печали жизни стойко. Храни тебя Бог, милый мой. — В бревенчатой стене что-то хрустнуло. Луна выпуталась из топлиных сучьев. — Обними на прощание. Мне трудно с тобой расстоваться. Но надо. Не могу рисковать тобой.

Утром они встретились. Пожарская была печальна и озабоченна. Глаза у неё глубоко запахи, черты лица заострились. Тени пролегли под глазами, указывая на бессонную ночь. Она печатала, разговаривала с мужиками, пибывшими из деревни искать правду. В приёмной пахло овчиной и дёгтем. Иван не мог писать. Память услужливо воспроизводила детали прошедшей ночи.

Прошёл месяц. Иван решил написать рассказ. Сюжет искал долго. Читал книги, пытаясь взять их в помощники. Эдгар По увлекал его давно. Он решил отправить героев в средние века. В замок рыцаря Локитрара приезжает брат матери. Закручивается любовный роман. Иван пишет на работе и дома. Екатерина старается дежурить с редактором. Чагину выпадет дежурство с Редкиным. Пожарская относится к нему ровно, как раньше. На вопросы о новой встрече говорит ласково, приводит множество причин, которые не дают им повторить встречу на Рождество. Он понял. Катя его сторонится, так как боится. Тетрадный листок и три окурка встали между ними.

Несколько раз Иван переписывал свой рассказ. Творчество крало много времени. Чагину казалось, что Катя будет им гордиться. Поможет отредактировать первый «блин». Она не принимала его ухаживаний. В последнее дежурство отказалась пить с ним чай, не взяла и английские фруктовые консервы. Смотрела на него надменно и даже сурово, как на шалящего ребёнка, пресекая вольности. Однажды разрешила себя поцеловать.

— Бешеный мой. Как я люблю тебя. Нам нельзя терять головы. Не могу компрометирвоать тебя. Ты должен уехать в Самару, поступить потом в институт. Уезжай в Москву. Тебе нельзя здесь оставаться.

— Почему?

— Тебе нужно занять прочное место в этом обществе. Мир так шаток. Он колеблется.

— Я всего добьюсь. Поверь мне. Рекомендацию…

— Мне дал Гребнев. Потерпи. Я приду к тебе. В день празднования международной солидарности трудящихся. Это будет твой день рождения. Договорились. И книгу свою принесу. Обещаю. Никогда не подходи ко мне. Так надо.

Проходили дни за днями. Свирепый февраль перестал дуть на своих трубах, не стали метаться и плясать по сугробам в вихревых танцах странные чудовища. Иван начал писать повесть о своей жизни, о друге Степане. Эта повесть давно зрела в его сознании. Чагин не знал, как начать свои воспоминания. Сегодня сочинил первую главу. Попытался описать свои чуства в бою, когда отступали к Уральску.

Он спешил на работу, ему нужно было увидеть свою египтянку. Гребнев не особо докучал, но иногда приглашал к себе для задушевных бесед. Как-то по расеянности, вместе с другими материалами Иван сдал Редкину свой короткий рассказ. Прошло четыре дня. После обеда Чагин хотел сходить в библиотеку, но в коридоре столкнулся с Пожарской. Она тяжело дышала, сверкая стёклами очков, тихо прговорила:

— Что ты наделал? Разве можно так выворачивать своё интимное? Что теперь делать? Что нам делать? Ты не осознаёшь всего того, что может с нами случиться. Твой рассказ — смертный приговор мне и тебе. Как мне тебя спасти? Глупый мальчик.

— Зачем меня спасать?

— Ты наивен и беспечен. Мог бы сначала мне показать свою исповедь. — Пожарская заплакала. — Ничего нельзя исправить. Редкин показал твою писанину Гребневу. Мерзкий выродок. Доносчик. Бойся его. Зачем ты написал о том листке, который прочитал у меня? Ты между двух огней.

— Случайно. Так получилось. Тебя не было. Подал ему несколько информаций, а рассказ приклеился что ли. Заберу пойду. …Почему поздно? Что в нём ужасного?

Пожарская ушла, опустив голову. Он начал думать о своём проступке. Гребнев ничего не поймёт. Своим рассказом Иван хотел дать намёк Екатерине, что она раскрыта, но может расчитывать на него. Он долго думал. Убеждал себя в том, что Катя не виновата ни в чём. Она не враг. Сам себе не верил. Не зря Гребнев постоянно говорил об угрозе, которая ему мерещится.

Рано утром Чагина арестовали. Тётка охала. Совала в карманы печёные свеклины, крестила и крестилась. Арестовывали знакомые парни. Сладострастные улыбки гуляли по губам, когда забирали оружие. Сминая, собрали бумаги со стола. Тогда он понял, что Катя была права, когда пыталась его предостеречь. Явных промахов у него не было. Гребнев выручит. Особый отдел и следователь чека ничего не могут ему предъявить, чтобы наказать по строгости того времени. Отпустят. Он не саботажник.