— А Дмитрия Николаевича нет дома, уже на службу уехал, — растерялась женщина.

— Вообще — то он в отпуске, — сухо поправил её Владислав. — Но вы, подозреваю, этого даже не знали. Но мы, собственно, не к нему, а к вам.

— Ко мне?

— Вот именно. Извольте предъявить паспорт и объяснить полицейским властям, почему вы проживаете здесь без надлежащей регистрации.

Барышня удивленно подняла брови, отступила в комнату:

— Я… моя фамилия Шапошникова. Елизавета Андреевна. А вот паспорт… паспорт сейчас отыщу.

Она выскользнула в смежную комнату, а полицейские, пользуясь её отсутствием, разбрелись и спокойно осмотрелись. Квартира, по всему видать, была не из дешёвых. Помимо удачного местоположения на 3–й линии Васильевского острова, что само по себе играло не последнюю роль, здесь были прекрасные элементы внутреннего декора: отличная лепнина по потолкам и стенам, в гостиной был виден изящный камин с большим зеркалом над ним, огроные окна, дававшие много света. Но самым замечательным украшением квартиры являлся эркер с двумя пальмами в кадках, рядом с которыми расположилась широченная оттоманка — диван без спинки — с десятком шёлковых подушечек. Так и хотелось на неё завалиться… Да, обитатель этой картиры любил удовольствия и вряд ли в чём себе отказывал.

На небольшом низеньком столике рядом с пальмами стоял серебряный поднос с кофейником, сливочник, под которым расплылась неаккуратная белая лужица и пустая кофейная чашка. Блюдце с забытой ложечкой одиноко стояло отдельно.

Дамочка впорхнула из смежной комнаты, держа в руке развёрнутый паспорт.

Иванов принялся внимательно изучать бумагу. Потом глянул строго исподлобья и, не поднимая головы, спросил:

— Почему живёте здесь без регистрации?

— Да я… Дмитрий Николаевич сказал… что можно так… да я притом только несколько дней, — сбивчиво ответила она. В описках поддержки женщина бросила быстрый взгляд на Прохора, но, прочитав злорадство в его лице, стушевалась ещё больше.

— Вы работаете? — спросил Гаевский.

— Что…? Э — э, пока нет.

— То есть вы на содержании Дмитрия Мелешевича, — резюмировал Владислав.

— Да как вы можете! Вы, батенька, хам!

— Но — но, сударыня, поаккуратнее в выражениях! — резко осадил её Иванов. — Перед вами сыскной агент при исполнении служебных обязанностей, возложенных на него присягой и приказом Градоначальника. Причём, отмеченный многими благодарностями и наградами. Но это так, к слову. Если вы проживаете за деньги мужчины и не являетесь его женою, вы — содержанка! Если подобный способ существования является для вас основным источником доходов, а я полагаю, что так оно и есть, то вы — проститутка. Поскольку ваш паспорт не сдан, а жёлтый билет — не получен, вы проститутка, нарушающая правила проживания этой категории лиц в столице.

— Вы …. что себе позволяете?! Явились и оскорбляете! — её подбородок задрожал, а лицо моментально пошло огромными красными пятнами. — Да как вы смеете такое в лицо мне говорить?

— Я вам скажу даже больше, — заговорил Гаевский, перехватив инициативу у коллеги. — Отсутствие у вас жёлтого билета и нарушение установленного порядка проживания влекут за собою административную высылку из столицы в течение суток. Вот так! Паспорт изымается, вручается на руки предписание покинуть город в двадцать четыре часа и — adios! — с узелком на Финляндскую железную дорогу. Причём, заметьте, на свои собственные деньги, поскольку казна не предусматривает расходов на транспортировку высылаемых. Вы нарушили закон, вам и оплачивать последствия этого нарушения. По — моему, честно…

Сражённая страшной угрозой, Елизавета Андреевна опустилась на пуфик и разрыдалась. Агафон, жестом попросив лакея принести стакан воды, опустился рядом со сломленной жертвой и уже примирительно заговорил:

— Дорогая Елизавета Андреевна, ну посмотрите на себя! Вы молодая, красивая женщина фактически продаёте себя человеку — прямо скажем! — сомнительных нравственных качеств. Вы могли бы стать чьей — то женой, составить счастье чьей — то жизни, а вместо этого что? четыре года у чёрта на рогах, где — нибудь за Полярным кругом… И только потому, что захотелось получить новую шляпку с вуалеткой не приложив к этому труда? Вам работать надо, сейчас в Петербурге мастеровые женщины очень хороший достаток имеют.

— Да — а зна — аю я… — давясь слезами запричитала Шапошникова. — Я шью — ю хорошо, гладью вышиваю, по шёлку и та — ак. Я ра — аньше ра — аботала…

Иванов подал её стакан воды и ласково приобнял за плечи:

— Вот видите, Елизавета Андреевна, не всё, значит, для вас потеряно. Значит вы можете вернуться в общество и стать достойным его украшением.

— Мо — огу, коне — е–ечно, — стуча зубами о край стакана, согласилась женщина.

— Вы можете помочь полиции и полиция сможет помочь вам. Но ваше желание помочь нам должно быть искренним. Как и желание исправиться и отказаться от пагубного образа жизни.

— Согласна я.

— Очень хорошо, — удовлетворённо кивнул Агафон. — Расскажите нам, уважаемая Елизавета Андреевна, как провёл утро двадцать третьего апреля Дмитрий Николаевич…

— Двадцать третьего, говорите… — Шапошникова задумалась. — А на что вам знать?

Вопрос был задан без всякой задней мысли. И как всякий глупый вопрос он подразумевал глупый ответ.

— А нам надо, — не задумываясь брякнул Иванов, лучезарно улыбнувшись.

— Он уехал на службу в девять часов. Да, точно. Он в тот день первый раз одел новый жилет тёмно — зелёный, кра — а–сивый. И вернулся уже вечером, в седьмом часу.

— А утром двадцать четвёртого апреля он во сколько ушёл?

— А в этот день… — Шапошникова на секунду задумалась. — Да, именно в этот день, мне из шляпной мастерской не ту шляпку прислали… Да, помню я то утро… Дмитрий Николаевич разбудил меня часов в семь, совсем ещё рано было… — при воспоминании о том раннем пробуждении она стала машинально накручивать на палец локон неприбранной прически — … да, так вот, разбудил, но…. — она хихикнула, — в общем, встал он только около восьми, что — то там говорил с Прохором… А дальше я уснула опять. А когда проснулась, он был уже одет и позвал меня завтракать.

— Во сколько же это было?

— Да уж и не знаю толком, Дмитрий говорил, что на службу уже пора и Прохора распекал.

— То есть Прохор был здесь же? — уточнил Иванов.

— Да, замешкался с самоваром, вот ему от Дмитрия Николаевича и досталось. И поделом, нечего барина задерживать!

— А Дмитрий Николаевич не отлучался ли из квартиры, пока Вы досыпали?

— Нет, а зачем ему? Я же говорю, засыпала — он был дома, проснулась — он опять дома. Конечно же, он не отлучался!

— А потом что было?

— Ну, он уехал на службу. Пробыл там до …ммм… недолго, примерно до трёх пополудни. Вернулся и мы поехали обедать в «Золотой лев». А вечером…

— Хорошо, а утром двадцать пятого что происходило? — перебил женщину Иванов.

— Дмитрий Николаевич был очень нервенный, ругался на лакея. Встал раньше обычного, до семи ещё, говорит, спать не могу. Уехал из дома в девять. Вы меня про все дни, что ли, будете расспрашивать?

Иванов проигнорировал вопрос.

— А Дмитрий Николаевич ничего не рассказывал про свою матушку? — поинтересовался он.

— Так… почти ничего. Сказал как — то раз, что к старости люди из ума начинают выживать, вот, дескать, и мать готова ради пустого тщеславия сына лишить средств к существованию. Такое говорил точно. Хотя, наверное, повторять это негоже, да? — ведь о покойниках либо хорошо, либо никак… Вы знаете, что его мать умерла буквально днями?

Она замолчала.

— Да, слышали кое — что, — не выдержал Гаевский. — Ещё что — то о матери Дмитрий Николаевич рассказывал?

— И всё, пожалуй. Больше ничего не говорил. А мне на что? Я и не спрашивала.

— Вы знали, что на эту квартиру недавно приезжала мать Дмитрия Николаевича и имела с ним неприятный разговор?

— Я знаю, что она приезжала. Но я её не видела и разговора не слышала. Дмитрий запер меня в самой дальней комнате, даже смешно кому — то рассказать, правда?