Аркадий взглянул и узнал давнего знакомого техника из авиамастерских, где начинал свою службу в авиации.

Инженер поправил:

— А может, Орленок?

Но техник не согласился:

— Нет, Стрижонок! Знаете, стриж — самая скоростная птица. До четырехсот километров в час держит! И без передыха летит через моря-океаны…

— А сыграет он нам пусть все же про Орленка, — не желая сдаваться, попросил инженер.

Аркадий поднялся. Тоненькие потрескавшиеся пальцы повели рассказ о том, как не хочется думать о смерти в шестнадцать мальчишеских лет. Потускнело лицо инженера. Закусил губу комэск. Уставился в земляной пол Мухин. Облизывала соленые губы радистка Рита. И только командир корпуса Николай Петрович Каманин неотрывно глядел на сына — щупленького, с гречишной челкой, в больших кирзовых сапогах, с планшетом на ремне ниже колен и с тремя боевыми орденами на узенькой груди.

Генерал словно впервые видел своего Стрижонка.

Устоявшуюся тишину предвечерья всколыхнул выстрел. Емельян Петрович даже вздрогнул. Но тут же улыбнулся: жива на батарее традиция — залпом встречать и провожать солнце.

Погасли сполохи в окнах казарм. Еще минуту пламенели зажженные закатом тополя, потом и они канули в синюю темень. В гарнизоне вспыхнули огни. Где-то вздохнул баян. Ему в тон пожаловалась песня:

Высокий молодой голос выпевал:

Севрюков постоял, кивнул шоферу:

— Поезжай. Я пешком.

Уже не молодой, начавший полнеть, он выпрямился, пробежал пальцами по пуговицам гимнастерки, покосился на погоны — новенькие в два просвета с двумя звездами. Специально берег для случая. Помолодевшей походкой зашагал по знакомой тропе.

В артиллерийском полку береговой обороны ждали старого комбата со дня на день. Емельян Петрович Севрюков пообещал приехать в конце сентября. Но вот в календаре уже сорван последний листок месяца, над гарнизоном, словно искры костра, замельтешили ржавые листья тополей, а подполковник запаса не ехал. К встрече все было готово. Духовой оркестр, управляемый помкомвзвода Гнатюком, разучил новый марш. Отрепетировали вынос Знамени. Начальник библиотеки с разрешения замполита употребил кумачовую скатерть на необычный лозунг: «Добро пожаловать, уважаемый Емельян Петрович!» Последние два слова по размерам вдвое превосходили остальные. Приготовила свой сюрприз самодеятельность. Там были любимые (по уверению старшины Гнатюка, лично знавшего Севрюкова) песни бывшего комбата, даже пляску подобрали артиллерийскую. Поставил ее тот же Гнатюк без всяких премудростей. Дюжина рослых ребят бойко отбивала обыкновенный гопак, а затем переходила к имитации артиллерийских дел — изображала дружную чистку стволов, вращение маховичков. Гремевшие за кулисами удары в туго натянутый барабан означали пальбу. Секретарь комсомольской организации Миша Солнцев, щуплый, кадыкастый паренек с родинкой на самом кончике остренького носа, подготовил ответную речь. Правда, на репетиции, где он демонстрировал искусство оратора, старшина Гнатюк воспротивился:

— Жидок у тебя голосок. Того и гляди, дашь петуха. Да и рост не ахти какой. Из-за трибуны не видно. Отдал бы ты ораторскую должность кому-нибудь другому. Более заметному.

Кто-то порекомендовал:

— Чужбинину, Кириллу. Выше на батарее не сыщешь. Правофланговый. Слово скажет, как в колокол бухнет. Да и руку пожмет, кости захрустят.

Миша, страстно любивший, как подметили солдаты, председательские места, скрепя сердце, предложил Кириллу:

— Скажи за меня ответственную, то бишь, ответную речь.

— Почему за тебя? — Слегка сутуловатый Чужбинин сверху взглянул на Солнцева и упрямо покачал головой: — Ни за кого ораторствовать не буду. У каждого имеется язык.

Миша был рад отказу Чужбинина. Ничего, он сам закатит такую речь, что аплодисменты залпом прогремят. На всякий случай, если все же приветствие поручат кому-либо другому, Миша запасся еще одним вариантом — написанными им собственноручно стихами о подвиге, вычитанном в истории полка.

Все было наготове. И вдруг в полночь первого октября взвыла сирена. Тревога выбросила людей к орудиям. Там стало известно: батарее предстоит сменить позицию — началось учение. Солнцев только ахнул:

— Какое мероприятие срывается!

Через час под покровом ночи орудия двинулись по проселочной дороге в горы.

Севрюкова в родном полку встретил дежурный — узкоплечий, с крошечными усиками лейтенант. Трудно было понять, то ли он в восторге, то ли в замешательстве. С одной стороны, был польщен тем, что первым встретил долгожданного гостя, а с другой — боялся получить нагоняй за «плохо организованный прием». Сытный обед, баня, уютная комната и даже комплект прошлогоднего «Огонька» — все это было приготовлено без особого труда. Но когда бывший комбат спросил, где люди, лейтенант попал в затруднение: доверять или не доверять тайну? Человек-то вроде свой… Да и документы проверены. И все же решил уклониться от ответа:

— Да вы не скучайте. Они скоро вернутся. Походите, посмотрите…

— Что ж, посмотрю.

Подполковник и не думал скучать. И чувствовал себя далеко не гостем. В сопровождении дежурного прошел на опустевшую позицию своей бывшей батареи. Хмурым, оценивающим взглядом окинул некогда созданное им хозяйство. Все было на своем месте. Появились даже новые постройки — бетонированные укрытия для прислуги орудий. Но на одном артиллерийском дворике царило какое-то запустение. Насыпь кое-где обвалилась. Вместо камней лежали куски дерна. Подгнили колышки, за которые крепились концы маскировочных сетей. Во двор вползал цепкий шпорыш. В стороне штабелем громоздились пустые снарядные ящики. Емельян Петрович вздохнул, ткнул носком в ветхую насыпь:

— Чье хозяйство?

Дежурный вытянулся:

— Я здесь командир взвода. Лейтенант Страхов.

— Плохо.

Лейтенант поспешил смягчить обстановку, перейдя на официальный тон:

— Разрешите доложить, товарищ подполковник?

— Слушаю.

— Видите ли, все дворики уже переоборудовали, а этот не успели. Камня не хватило…

— Но порядок-то навести можно?

— Конечно… Да мы все сделаем, как только вернется батарея.

— И вы будете ждать батарею? — удивился комбат.

— Как прикажете?..

— Приказывать не могу, а посоветовать, думаю, имею право. На вашем месте я бы сделал так… Пойдемте присядем. — Емельян Петрович указал глазами на скамейку в курилке.

Оказалось, что в батарее осталось немало людей, которые по разным причинам не ушли на учение. Тут были и дневальные, и писарь, и кладовщик, и возвратившиеся из отпуска два солдата.

— Да с этими молодцами можно горы перевернуть, а не только артиллерийский дворик привести в божеский вид, — извлекая одной рукой папиросу из портсигара, рассуждал подполковник. Он зажал коленками спичечную коробку, чиркнул и, разглядывая алый язычок пламени, проговорил: — На вашем месте я бы вообще навел идеальный порядок. В штабе, в казармах… А как приятно будет людям — вернутся и увидят, что без них здесь крепко поработали. Хотите, помогу?

— Да нет, что вы… Мы сами как-нибудь…

— Не как-нибудь, а хорошо надо. Вот это другой разговор. А теперь проводите меня в политотдел. Я все же думаю догнать своих.

«Своих» Севрюков нашел в горах. Молоденький офицер сидел на корточках под выдолбленным в скале навесом и кричал в приглушенный микрофон:

— Четверка, перенести огонь на сто тринадцатый… На сто тринадцатый, говорю!