Иван Бойко с Василием тоже — переключились на новую жизнь. Один бригадирствовал, а другой работал кладовщиком. Тайна колодца не так уж остро беспокоила их, как это было в прежние годы. Правда, им было жаль всех невинно пострадавших из-за них станичных жителей, но эти люди всё равно были бы изъяты из станицы.

— А всё-таки хорошо сделали, что кокнули гада, — иногда говорил Бойко своему другу.

Станичники, знавшие убитого стансоветчика, также вспоминали:

— Собаке — собачья смерть! — За такого паразита и греха не будет. Ведь сколько крови человеческой выпил, вампир проклятый?! Сколько несчастных загнал в Сибирь и на тот свет?

Однажды, на масленице, после обильной выпивки у тещи, Бойко очень разговорился и расхвастался, и решил в тайну колодца посвятить свою жену.

— Вчера в станице обратно повязали десятерых колхозников. Ребята из НКВД сказывали, что их арестовали в связи с убийством Кирова, а окромя этого еще и за того чорта. Напрасно они тягают людей… Всё равно не найти им настоящих виновников — концы спрятаны основательно! — многозначительно сказал своей жене Бойко и пригрозил:

— Слышь, Маня, если ты кому-нибудь проболтаешься, тебе — крышка, а мне — гроб, — поняла?

И муж рассказал жене, как был убит коммунист и где его труп. Перепуганная женщина поклялась всеми станичными клятвами и святым крестом, что всё сохранит в строгой тайне.

…А спустя месяц, НКВД арестовало Бойко, жену его и Василия, вытащило из заваленного колодца разложившийся труп коммуниста и повело следствие.

Как-то раз в нашу 39 камеру ввели человека. Низенький, щупленький, сгорбившийся, в крестьянской одежде, с большой торбой в руках, он имел измученный вид, беспрерывно курил и, глядя потухшим взглядом в противоположный угол камеры, тяжело и мрачно вздыхал.

На все наши вопросы, за что его арестовали, он отвечал коротким «не знаю», но мы чувствовали, что он говорит неправду. Поздно вечером того же дня его вызвали к следователю, откуда он был приведен только после полуночи.

С вытянувшимся бледно-желтым лицом и запавшими глазами он молча лег на койку, всё время ворочался, курил, кашлял и вздыхал.

— Ну, как, Бойко, твои дела? — спросил кто-то его утром.

— Следствие было… С другом Василием очную ставку давали. Пришлось подписать протокол. Жену отпустили домой, а нам предъявили 58 статью 8 и 11 пункты… Следователь сказал мне, что я спекся… Что это значит, товарищи, «спекся»? — спросил Бойко.

— Нужно, чтобы ты, дружок, сперва «размотался», а потом мы ответим тебе, что значит слово «спекся».

И Бойко «размотался».

— Ну, а каким же образом НКВД узнало о тайне колодца? — спросили мы его после того, как он нам рассказал о себе и своем деле. Неужели жена твоя проболталась?

— Да. Видите ли, жена моя из набожных, ни одного нищего не пропустила без подаяния, в церковь ходила, постилась часто… Одним словом, была религиозна… А когда Великим постом в нашу станицу приехал новый поп (три года не было священника — ГПУ забрало), все бабы и повалили к нему.

Вел себя хорошо, голосом своим тоже выводил недурно и сам собою еще был молод.

Пошла к нему и моя дура. Понравился он и ей. А на Страстной стала говеть… Три дня всё ходила в церковь, пока не «покаялась» и не рассказала ему о тайне колодца.

На следующий день поп из станицы исчез, — оказался агентом НКВД, — а остальное вам уже известно. На следствии жена вынуждена была подтвердить свою исповедь у попа и мой разговор с нею на маслянице, а Василию пришлось сознаться. И вот, на мой вопрос, что меня ждет, следователь и ответил, что я «спекся».

Бойко мрачно вздохнул и замолчал, закуривая очередную цыгарку.

— Суду всё ясно и понятно! — сказал один из соузников, прозванный нами за страстную игру в шахматы Капабланкой. Он всегда любил шутить и ободрял всех веселым и беззаботным характером. Подражая советским судьям, он продолжал:

— Но… принимая во внимание все внутренние качества с внешними обстоятельствами и исходя из точки зрения при абстрактных и социальных доктринах, окруженных капиталистическими пароксизмами международных апперцепций, которые на данном этапе эпохальной концепции переживаемых нами классовых расслоений могут терроризировать советскую идиосинкразию, суд определил применить к «спекшемуся» гр. Ивану Бойко меру социальной защиты… от 10 лет исправтрудлагерей до переселения на одно из созвездий советского «Зодиака». Камера засмеялась. Горько улыбнулся и. Бойко. Ему никто не ответил. Смех и улыбки сразу потухли. Все напряженно молчали.

Через месяц Бойко и Василия судили в Ревтрибунале, откуда перевезли в тюрьму, а ночью из камеры смертников взяли на расстрел.

Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал.

…Спустя четыре дня жена привезла Бойко очередную передачу, но его уже не было ни в НКВД, ни в тюрьме.

Однажды в нашу камеру, находившуюся во внутренней тюрьме Ростовского-на-Дону НКВД, часа в два ночи открылась массивная дубовая дверь, окованная котельным железом, и в нее впихнули согнувшуюся человеческую фигуру с небольшим узелком подмышкой. Фигура среднего роста, лет 30, в бумажной поношенной пиджачной паре, оглядевшись вокруг себя, глухим голосом поздоровалась с нами и, открыв подвесную металлическую койку, стала торопливо раздеваться.

Когда дверь затворилась и в волчке потонул острый глаз вахтера, старожилы камеры забросали «свежачка» обыкновенными тюремными вопросами: откуда прибыл, за что арестован, какая предъявлена статья, сколько времени уже в заключении, что нового на воле?

Из предварительных расспросов мы узнали, что наш новый соузник родом из Берлина, стопроцентный немец, бывший член германской коммунистической партии, в 1930 году приехавший вместе с женой своей в «отечество трудящихся всех стран», «чтобы здесь посвятить все свои силы строительству социализма». На ломаном русском языке он назвал нам свое имя и фамилию и попросил звать его просто Фриц.

На следующий день Фриц, не ожидая от нас напоминания о «разматывании», сам начал продолжать прерванный ночью разговор. Оказалось, что Фриц вместе с женой своей, после всех помпезных встреч на польско-советской границе с оркестром музыки и речами представителей Коминтерна, были сперва направлены в Москву, где в гостинице две недели отдыхали, окруженные подчеркнутым вниманием и уходом. Затем им предложили принять советское подданство.

С советскими паспортами Фриц и его жена были направлены в Ростовский «Сельмаш» на работу слесарями. Здесь они и начали строить социализм.

Через год у них родился мальчик, а еще через год он умер от физического истощения и голода. Жена Фрица тоже опухла и сам Фриц еле-еле передвигал ноги.

Северо-кавказский край, вместе с городом Ростовом, корчился в страшных тисках голода. Украина и Кубань вымирали, а наш берлинец продолжал бодриться и писал своим швейцарским друзьям в Женеву, что в России никакого голода нет, что всё это враки буржуазной и фашистской прессы, — а он, Фриц, бывший немец, а теперь «гордый строитель социализма в одной стране», чувствует себя прекрасно, и благословляет тот день, когда он впервые ступил своей ногой на священную землю СССР.

Друзья из Женевы еще раз запросили Фрица о голоде и людоедстве в России, но их ростовский друг этого письма не мог получить, т. к. оно «задержалось» в НКВД и было подшито к делу Фрица.

А дальше дела пошли, как на экране. Фриц был арестован и посажен в одиночную камеру в нижнем подвале нашей тюрьмы, где его продержали около двух месяцев, вызывая по ночам на перекрестные допросы, которые продолжались по 6–8 часов. Переписку его с заграницей рассматривали, как зашифрованные шпионские информации о Советском Союзе, а его — Фрица, как ловко законспирированного агента гестапо.

Не добившись от арестованного «признания», чекисты решили испытать его при помощи свободы. Фрица внезапно вывели из подвала и сказали ему, что он свободен.