Марк Гольдштейн был блестящим адвокатом. Одесса его хорошо знала. Ну, может быть, не вся Одесса, а заинтересованные в помощи хорошего адвоката, да и судебные органы хорошо  его  знали. Марк  Гольдштейн как всегда одет безукоризненно. Элегантно сидела на нём тёмно-синяя тройка от лучшего портного  Одессы, а  Одесса

 славилась портными. В воротничке идеально выглаженной белой рубашке, красовался галстук-бабочка с жемчужиной в центре. Он был выше среднего роста. Лохматая чёрная шевелюра с благородной проседью, чисто выбритое лицо и до блеска начищенные лаковые туфли дополняли его облик.

    Он был знаменит тем, что выиграл несколько громких дел, особенно, когда виновность подсудимого решали присяжные заседатели. Его аргументы, артистизм, знание психологии человека, срабатывали безотказно. Кроме того, он пользовался, и не безосновательно, репутацией порядочного и честного адвоката, что, вообще говоря, было для известного адвоката довольно редким качеством. Может быть именно этим он и брал.

    Вполне нормально, что такого известного и достаточно богатого человека, как Маковский, взялся защищать такой же известный в юридических кругах, Марк Осипович Гольдштейн. Простые смертные просто не могли воспользоваться его услугами, хотя и в его практике проходили дела совершенно не богатых людей. Такие дела, очень редко, но всё же брал Марк Гольдштейн из принципа, чтобы лишний раз доказать одесситам, что не только деньги играют главенствующую роль в справедливом решении судебных состязаний. И это тоже придавало известному адвокату славу и почести, легенды слагались о нём в обществе.

 - Скажите, господин защитник, Вам хорошо известен подсудимый?- спросил судья.

 - Ваша честь. В моей родной и прекрасной Одессе, где море, солнце и степь сливаются в одну обворожительную картину бытия…, - начал было с огромным пафосом свой ответ адвокат.

 - Прошу ближе к теме поставленного вопроса, - несколько раздражённо перебил его судья.

 - Ваша честь. Я и говорю, что в моей родной Одессе, упуская подробности её красоты и прелести, уважаемого негоцианта и просто приличного человека и семьянина, что бывает не так часто в одном лице, моего подзащитного, Марка Соломоновича Маковского, знают очень многие, и я в том числе.

 - Вы оказывали в прошлом юридические услуги подсудимому? – продолжал задавать вопросы судья.

 - Как я уже говорил, - продолжая обращаться к присяжным заседателям, а не к судье, отвечал адвокат, - уважаемый в нашем обществе господин Маковский, как весьма честный купец и благородный глава семейства, никогда не был замечен и, естественно, замешан в противозаконных действиях. Поэтому и мне, слава Б-гу, не приходилось оказывать ему юридических услуг. Если бы все люди были бы такими же кристально честными, как уважаемый господин Маковский, то нам, адвокатам, следовало бы переквалифицироваться в бухгалтеры из-за отсутствия заработков на юридической практике.

    С господином Маковским я знаком по более благовидным делам, как-то, по благотворительности, в благоустройстве городского хозяйства, как…

 - Достаточно, господин адвокат, - грубо перебил его судья.

 - Как Вам угодно, Ваша честь. – Гольдштейн всегда стремился последним сказать хотя бы  слово.

 - Вы, господин адвокат, получите слово в защиту подозреваемого после.

 - Да. Ваша честь.

    Обычно подсудимые, даже если они не чувствовали себя виновными  в  предъявленных  обвинениях, нервничали   на суде, потели, суетились, поглядывали со страхом и неуверенностью в зал, на адвоката, на присяжных заседателей, на судью. А этот, Маковский, сидел спокойно, не реагировал на возгласы из зала суда.

 - Бей жидов! Кровопийцы проклятые! – доносилось из зала временами, на что судья, стуча деревянным молотком по столу, предупреждал, что выдворит всех из зала, если не прекратятся безобразия.

  - Подсудимый Маковский, вы знакомы с семьёй Стрижак?

 - Нет, Ваша честь.

 - Вы знали в лицо детей торговки рыбой на Привозе, Анастасии Стрижак?

 - Нет, Ваша честь.

 - Что Вы делали утром, 12 марта?

 - Мне трудно вспомнить, что было тогда, но если я не ошибаюсь, Вы имеете в виду тот день, когда  мне  принесли чемодан и просили доставить по указанному адресу?

 - Именно так.

 - Ну, если это было 12 марта, как Вы, господин судья, утверждаете, то утром проснулся как обычно в половине восьмого. После туалета и завтрака я отправился в синагогу на Ришельевской для утренней молитвы и решения вопроса о ремонте здания синагоги к Пэсаху. Потом пришел домой. Позже горничная доложила, что принесли чемодан и передали записку. Я пошел к дверям переговорить с человеком, принесшим чемодан, но его уже там не было, а чемодан стоял возле открытой двери. Я послал Акулину, нашу прислугу, за извозчиком, чтобы отвезти чемодан по указанному в записке адресу на Польской. В это время пришли двое мужчин и предложили свои услуги.

 - Вы знакомы с ними? – спросил судья.

 - Впервые видел.

 - Какие они были с виду?

 - Оба в черных шляпа, один с большой бородой.

 - Это цыгане?

 - Скорее, евреи.

 - Вы уверены?

 - Мне так показалось.

 - Вы спросили их имена?

 - Нет. Они назвали меня по фамилии и имени-отчеству, сказали, что готовы мне помочь.

    Маковский любил море. Шум прибоя при ночных прогулках успокаивал его. Часто задерживаясь в порту на проверке погрузки или выгрузке зерна, он уходил вдоль берега до пляжей. За ним незаметно шли два-три грузчика, на всякий случай, от неожиданностей.

 - Уважаемые, неужели у Вас нет никакого дела, как ходить по берегу моря в ночное время? – обратился к малознакомым двум мужчинам, идущим почти рядом с ним.

 - Господин Маковский, после тяжёлого рабочего дня, нет ничего лучше, чем прогуляться возле моря.

 - Ну что ж, в этом есть некоторая логика. Маковский и не подозревал, что идущие за ним мужчины – его негласная охрана. Мало ли что могло случиться с барином на этих ночных прогулках.                                                                                 

    Ему казалось, что кроме этого моря, шума прибоя, тёмного неба, нет ничего на свете. Лёгкий ветерок с моря придавал ему бодрости, а бархатная темнота обволакивал его всего. Тёмное море, как бездна и слабые мелькающие огоньки порта вдали и высоко в небе всполохи, создавали не реальную картину бытия со всеми его превратностями, бедами и волнениями. Суета сует. Всё отходило на второй план. Волшебные всполохи в небе были не что иное, как электрические дуги от бигелей движущихся трамваев по улицам Одессы.

    Многие годы, если не десятилетия, идёт спор между одесситами и не одесситами, как называть наш изумительный город, нашу красавицу Одессу. Просто – Одёсса, с ударением на мягкое «е» или «Адэса», как говорят многие урождённые одесситы. Бывает, что к хору не одесситов примыкают и одесситы, отстаивающие рафинированный русский язык. Такое в Одессе не проходит. Одесский говор, даже скажем, диалект, собрал в себе украинский мягкий певучий язык, с придыханием произносящий звук «хэ», вместо «гэ», специфический еврейский со своим постоянным вопросом на вопрос и отрицанием вместо просьбы («Ты не хочешь кушать?», «Боря, выйди с моря, чтоб тебе руки и ноги отсохли», «Иду я по Водопроводной, вижу жмурика (вместо - покойника) таскают. Иду через час, смотрю, обратно (вместо – опять) жмурика несут. А лабухи (вместо - музыканты) вместе с не то Жубертом (вместо – Шуберта), не то Жопена (вместо – Шопена) так терзали трубы, аж взмокли».

    Или:

 - Скажите, пожалуйста, где тут почта, я хочу послать важное письмо? - спрашивает у одессита, как видно один из  приезжих, которых в Одессе, особенно в летнее время, бывало видимо - не видимо.

 - Пошлите со мной, - ответил тот.

 - Я не могу с Вами. Мне нужна почта.