Молитвы Маковский знал наизусть. Многие годы он их повторял утром, заходя в синагогу, но все же держал в руках молитвенник, внимательно всматриваясь в написанный крупными буквами текст, находя в нём все новые и новые мотивы успокоения души своей.

 - Да будет Тора верой моей, Б-г Всемогущий – опорой моей. И вы, преданные Б-гу, Б-гу вашему, живы все и поныне. На спасение Твоё надеюсь, Б-г!

    Молитва проходила своим чередом, вселяя в души молящихся спокойствие и вдохновение.

 - Здорово, дядя Кирюша. Как житуха? – весело окликнул Васька старого морского волка, Кирилла Матвеевича Приходько – одесскую портовую знаменитость. Кто не знал этого кряжистого крепкого старика в выцветшей тельняшке, в видавших  лучшие  времена,  широченных  суконных  флотских брюках клёш и новенькой капитанской фуражке. Эта фуражка с позолоченным крабом, белоснежным верхом и плетеным золоченым жгутом над козырьком никак не подходила к его стираной перестиранной тельняшке и потертым во многих местах штанам. Фуражка была его гордостью и предметом постоянных насмешек. Почти всю свою небольшую пенсию за сорокалетнюю службу на флоте он тратил на новые капитанские фуражки, их он менял каждые полгода - год.

 - Привет, капитан, - кричала ему без злобы и издёвки шпана. Уважали старого моряка. Рассказывал  он были и небылицы о своих морских походах, о русалках и сиренах, о морских чёртях и пиратах. Рассказов этих у него было множество и рассказывал он их каждый раз с другими подробностями, но было очень интересно слушать. Рассказывал он при всяком удобном случае. Рассказчиком  он был отменным.

 - Ну, что, дядя Кирюша, кирнём[1], - сказал Прыщ, доставая из кармана бутылку мутного самогона, дешевое и доступное питьё простого люда.

 - Давай дерболызним по маленькой, - бодро ответил старик. Выпить он любил  и выпить он умел. Редко его видели пьяным, а весёлым балагуром был всегда, даже

 без выпивки, а уж когда выпьет, то и не остановишь.

 - Зачем, по маленькой, давай по стакану, - залихватски ответил Васька, делая ударение на «у».

 - По стакану, так по стакану. Давай стаканы.

 - А стаканов-то  нет, - виновато ответил Васька. Он сроду из стакана не пил. Бывали, конечно, случаи, чтобы из стакана, но так, вообще, пили из горлышка, - давай из горла.

 - Из горла, так из горла, - махнув рукой, согласился Кирилл Матвеевич, - интеллигентнее  было  бы  из  бокалов  или,    в крайнем  случае, из  стаканов, но  на  нет  и  суда  нет. И  так сойдет,- предвкушая выпивку на дармовщину, потирая руки, согласился старик. Он взял из рук Васьки бутылку, выдернул из горлышка качан от пшёнки[2] и припал к горлышку, безостановочно булькая, впуская горячительную жидкость внутрь.

 - Эй, дед, захлебнешься, хватит жлёкать[3], - не выдержал  хозяин бутылки, боясь, что ему не достанется быстро убывающая из бутылки жидкость.

 - Ты шо? Я три раза тонул и не захлебнулся. У меня много братишек покоятся в царствии Нептуна. Если и попаду туда, то скучно не будет, - а ты – захлебнешься, - но все же перестал пить, с сожалением посмотрел на бутылку, в которой ещё оставалось почти половина влаги и отдал её благодетелю. – На, пей. Мне не жалко.

Старик вытер рукавом седые усы и с удовольствием крякнул. Васька допил остаток, посмотрел на пустую бутылку, убедился что она пуста, и выбросил её через плечо, не оборачиваясь. Бутылка с грохотом полетела вниз с обрыва к морю, разбиваясь о камни.

 - Ну, что дядя Кирюша, хороша житуха?

 - Да, житуха – приятная вещь, лучше покоя на морской глубинке.

 - Дядя Кирюша, ты вот так всю жизнь только и плавал по морям – окиянам?

 - Не, ты шо. Я и на суше иногда мог прошвырнуться. И девочки были и хата своя была, но всё быльем поросло.

 - Вот ты столько много случаев интересных знаешь про море, а в катакомбах бывал, в одесских, например,- осторожно  спросил  Васька-Прыщ.  Боялся, что  его   повышенный интерес к катакомбам вызовет ненужные вопросы, а сдержать тайну ему будет очень трудно.

 - А ты видел когда-нибудь молодого одесского босяка, чтобы не лазил по катакомбам?

 - Вот я случайно попал в катакомбу, а там темно, сыро, страшно! – с ужасом в голосе стал рассказывать Васька.

 - Так ты не одессит, а так - шмакодявка одна, - брезгливо бросил бывалый моряк. – Страшно?! Попал бы ты в шторм, когда небо падает в море, а море летает на небо. Вот страх, а ты - темно, сыро. Думаешь, что под землей светло. Катакомбы и должны быть темными.

    Да, там работали люди. Кто сделал катакомбы? Говорят умные люди, что катакомбы те были аж за 3 миллионов лет – карстовыми пещерами назывались. Понимаешь, как давно! А  теперь, ну, лет сто тому, камень брали под землёй и Одессу строили. Напилят пятерик, пильный известняк - называли, поднимут  наверх  и  строят тут же дом. Вот и идут катакомбы  по  улицам Одессы на пару-тройку тысяч вёрст.

 Видел, как провалилась мостовая в Малом переулке. Катакомбы там подходят к самой мостовой. Не хотели работнички глубоко лезть под землю, чтоб легче поднимать камень. И проваливается Одесса, - с сожалением закончил длинный рассказ Кирилл Матвеевич.                             

    Васька дурной-дурной, но главное уловил, что катакомбы идут по улицам города, а улицы он знал хорошо, с закрытыми глазами мог пройти по любым городским улицам и переулкам  Одессы.

 - Бывай, капитан, - обратился Васька к, засыпающему от выпитого, Кириллу Матвеевичу. Встал, оглянулся. Солнце опускалось за Живахову гору, порт затихал, готовясь к ночи. В воздухе стоял горький запах полыни, растущей по склонам вперемешку с другими травами и кустами. С моря ёле-ёле приходил ветерок, несущий хоть какую-то прохладу. Спокойная синяя вода одесского залива лениво накатывала слабую волну на берег, не в силах даже потянуть за собой обратно в море мелкую гальку и крупный золотистый песок. Только желтовато-перламутровые ракушки перекатывались сбоку на бок, поблескивая в лучах заходящего солнца. Мир и спокойствие вселяло море в души людей, смотрящих на спокойную воду. Дальше от берега вода казалась неподвижной застывшей массой, отбрасывая блёстки навстречу слабеющим солнечным лучам.

    Васька, прислонившись к стене возле кофейни Скведера, на углу Ланжероновской и Гаванной (какие там подавали пирожные «Пти-Фур»), держался обеими руками за поясницу. Лицо его выражало муки ада. Со стороны сразу видно было, что у парня случился прострел или заболела поясница. У  ног  стоял  большой потёртый коричневый фибровый чемодан. Прохожие сочувственно выражали готовность помочь или   вызвать  извозчика, но  он  благодарил и кланялся: «Спасибочки, не стоит заботы, скоро пройдет, у меня такое бывает». Обращались к нему какие-то не те люди. Не мог он  такое  дело   поручить любому прохожему, нужен подходящий человек, как наставлял его Федька, желательно не здешний, молодой, но не очень. А обращались степенные мужчины, ещё под ручку с барышнями, выказывая свою интеллигентность.  

Добрых полтора часа стоял он, не находя  случая. Солнце зашло, спускались сумерки. Чего доброго сорвётся дело, здорово задуманное Федькой. Да, Филька-дура – голова. Сам Васька ни в жисть не допер бы до такого. Подставить господина Маковского под подозрение и снять слежку, которая заранее, ещё до начала дела, чудилась Ваське. Здорово подходило, Маковский дома, хоть бы никуда не ушел.

    Васька снова и снова проверял письмо, лежащее в кармане. Оно покоилось на месте. Письмо и чемодан. И дело сделано. Ну, что ж никто не подвернется? Неужели завтра всё начинать сначала. Не может же он стоять на одном  месте   каждый   день  с  чемоданом и     изображать больного невдалеке от своего дома. Будь, что будет, кто первый подвернется под руку, того и попросит.  Чудеса  на  свете  случаются. Прямо на него шёл огромного роста молодой парень в разодранных сандалиях на босу ногу в расстёгнутой на вороте цветастой рубахе, точно – домашнего пошива.