Умственные наслаждения также не были забыты, и в самый день приезда наших знакомых, Осман-эффенди (так звали гостеприимного хозяина) предложил им посмотреть на пляску цыганок из табора, случившуюся в тот же день в деревушке. Каджа, с самой минуты прощания не перестававшая плакать, вдруг утихла и отвечала томным голосом, что не отказывается от этого развлечения. Габиба со своей стороны объявила, что ее беспокоит горе ее подруги, и что она с ней не расстанется. Напрасно Каджа старалась успокоить ее и умоляла не принуждать себя для нее. Габиба осталась при своем и не оставила Каджи, которая (так сильно действует пример самоотвержения!) хотела было отказаться от предложенного удовольствия, чтобы не расстроить им Габибу; но хозяйка дома положила конец этому трогательному спору, введя цыганок в сени гарема, где находились в то время все женщины.

Между этими цыганскими плясуньями находилась одна, нисколько не похожая ни на плясунью, ни на цыганку. Она сильно смахивала на переодетого мужчину, даже на мужчину только что обрившегося, потому что ее подбородок носил явные следы бороды. Эта странная цыганка и не бралась плясать; она только хвастала своим особенным умением угадывать будущее. Как только Каджа услышала слово гадание, в ней загорелось неодолимое желание узнать судьбу, предназначенную ей Аллахом. Для этого нужно было только положить свою руку в руку гадальщице и отвечать откровенно на ее вопросы. Каджа охотно согласилась на эти условия. И вот она протянула свою белую руку, развесила уши и готова вполне довериться цыганке. В довершение странности, у этой почтенной женщины грубый бас, вполне согласный с ее мужественной наружностью; но Каджа не останавливается на этих безделицах, когда дело идет о тайнах будущего. Она нисколько не смущается этими низкими нотами, и отвечает также непринужденно, как если б ей делали вопросы самым тонким дискантом.

— Что желаешь ты узнать, благородная госпожа?

— Мою будущую судьбу.

Рука Каджи подверглась подробному рассмотрению.

— Твоя жизнь так тесно связана с жизнью другого человека, что я не могу говорить иначе, как об обоих вас вмести.

— О! Говори, умоляю тебя; о нем-то именно я тревожусь. Всегда ли он будет меня любить? Долго ли проживет? Буду ли я иметь счастье умереть в его объятиях?

— Подожди, подожди немного: я не могу сказать тебе ничего, если ты мне не скажешь все его приметы. Ведь ты говоришь о мужчине. Молодь ли он? Велик ли ростом? Хорош ли собой? Как он одевается? Не припомнишь ли ты еще каких-нибудь примет? Наконец, как его имя?

— Его имя! — воскликнула Каджа торжественно: — Я скорее умру, чем скажу это дорогое, священное имя! Но на прочие вопросы я могу отвечать.

И черкешенка принялась с жаром описывать гадальщице наружность бея. Она пустилась даже в самые мелкие подробности. Так она упомянула о пучке белых волос, замешавшемся в его черные кудри, и о ладанке из зеленого шелка, повешенной у него на шее.

— Этот человек страстно тебя любит, — сказала цыганка, — и теперь о тебе думает. Ты его увидишь скоро, и он часто будет приезжать любоваться на твою красоту. Не унывай, благородная госпожа; я вижу твои мысли, твои желания. Ты достойно будешь награждена за твою преданность. Ты сама будешь назначать награды и получишь во сто раз больше, чем желала. Вот и все, а теперь прощай.

Цыганка хотела удалиться, обменявшись с черкешенкой многозначительным взглядом, который не ускользнул от внимания Габибы. Но ее окружили все домочадцы, желая узнать каждый свою судьбу. Потом цыганкам подали ужин, и вечер кончился веселой пляской.

На другой день в дом, где жили жены бея, явились новые гости, и Каджа, давно желавшая поселить в Мехмет-бее недоверие к своей молчаливой подруге, нашла в этом посещении прекрасный предлог для сплетней. Эти гости были западные путешественники, франки; между ними находились три женщины: маленькая девочка, ее мать и горничная. Прошел слух, что одна из этих женщин умеет лечить, и что на ее пути хромые становятся на ноги и слепые прозревают. Одна из хозяек дома тут кстати вспомнила, что она уже несколько лет больна: она захотела посоветоваться с франкской дамой, которая была не кто иная, как я сама. Я явилась тотчас к моей пациентке. Прописавши ей что следует, я сошла в нижние комнаты, где Каджа и Габиба поднесли мне кофе, и я заметила, что черкешенка пришла в сильное удивление, когда Габиба подала мне чашку и заговорила со мной на языке, совершенно непонятном для всех присутствующих. Вот что Габиба сказала мне на чистейшем французском языке: «Когда вы воротитесь в Константинополь, потрудитесь довести до сведения датского посланника, что его соотечественница, дочь одного из агентов его правительства в Азии, содержится в плену у начальника того племени, которому Порта недавно запретила выгонять свои стада в горы. Наш посланник может прямо вытребовать меня от моего господина». — «Я конечно исполню ваше поручение, — отвечала я, — но как зовут вашего господина?» «Его зовут, — отвечала Габиба после минутного колебания, — именем пророка». — «Где же он теперь находится?» — «Я не хотела бы, чтобы его искали, не хотела б даже, чтобы знали, где я скрываюсь. Пусть наш посланник отнесется к духовному главе курдов, живущему в Константинополе: он передаст его требование моему господину, не подвергая его опасности. Моя благодарность и благодарность бедного моего отца будут принадлежать вам навеки». Я кивнула ей головой и через несколько минут наша кавалькада понеслась далее, и не раз оборачивалась я, чтобы еще раз взглянуть на Габибу.

Наш разговор ограничился немногими словами, приведенными мной и непонятными для черкешенки. Но она возымела твердое намерение рассказать этот случай по-своему, когда увидит бея. Вскоре ей для этого представился удобный случай. Два дня после посещения франкских путешественников, старый нищий постучался в двери нашего турка. Хозяин сам впустил нищего в кухню, бережно запер дверь за собой, и молча повел его на женскую половину, в комнату своих гостей. Тут старик стряхнул с себя свои лохмотья, сбросил белую бороду и грязную чалму, и обнаружил стройный стан и благородные черты курдского князя. Габиба не сказала ни слова, зато Каджа вскрикнула от удивления и радости, и в один прыжок очутилась на шее у князя. «Тише, тише, — повторял Мехмет-бей нетерпеливым голосом: — Вот я опять надену бороду, чтобы меня оставили в покое». — «Недобрый! — кричала Каджа, — Недобрый! Издевается над бедной женой, которая день и ночь убивается о нем. Но что с тобой мой повелитель? Ты как будто недоволен чем-то? Ради самого Бога, не пугай меня, моя радость. Какая причина?..»

Действительно, лицо Мехмета могло внушить беспокойство: оно было озарено тем внутренним огнем, который оставляет после себя гнев, как промчившаяся буря оставляет на море волны. Он расхаживал взад и вперед по комнате, то скрещивая руки, то опуская их, как бы чувствуя неодолимую потребность движения, и стараясь сколько-нибудь заглушить быстрой ходьбой внутреннее волнение. Прежде чем он отвечал на вопрос Каджи, Мехмет взглянул на Габибу. Она, как и всегда, сидела поодаль у окна, но на этот раз с видимым любопытством следила за разговором, хотя в него и не вмешивалась. Мехмет очевидно остался доволен выражением ее лица, потому что сам как-будто повеселел. На губах его даже мелькнула улыбка, когда он отвечал: «Да, в самом диле, я расстроен, я раздосадован, и есть от чего. Я хотел быть здесь с утра, и меня задержала не совсем веселая встреча».

— Какая-нибудь неприятная стычка? — робко спросила Каджа.

— Очень неприятная, потому что я был принужден пробраться сюда в этих лохмотьях. А бедный Сеид… Каджа! Пойди-ка, закажи мне ужин, а я покуда поговорю наедине с Габибой.

Каджа поклонилась и вышла, по-видимому нисколько не обиженная такой неучтивостью. Далеко ли она ушла? Этого я не знаю, но Мехмет, неподозрительный от природы, был убежден, что она занята ужином, и тотчас заговорил с Габибой, к которой он имел полное доверие Он рассказал ей, что утром отправился на свидание к ней в сопровождении четырех слуг, и что на них напал взвод кавасов, по-видимому знавших наперед, по какой дороге они проедут. Борьба была непродолжительна: двое спутников бея остались на месте, а третий, Сеид, был схвачен солдатами, которые, увидев у него на шее зеленую ладанку, пришли в неистовый восторг и закричали, что поймали курдского бея. Мехмет воспользовался их ошибкой, чтобы спасти себя бегством. — «Но, — продолжал он: — я не понимаю глупости этих людей. Как могли они ошибиться так грубо? К какой стати накинулись они на этого бедного Сеида, который вовсе на меня не похож; я за него боюсь, его рано или поздно узнают. Но тут есть тайна, которая меня тревожит».