Новая Нюрба выставляла против этой жалкой тройки целую когорту: Дворец культуры, новая гостиница, пристань, гаражи на сто семьдесят автомашин и семьдесят тракторов, корпуса механических мастерских, несколько крупных лабораторий: кристаллографическую, петрографическую, физическую, химическую, большое административное здание экспедиции — словом, всего не перечислишь.

И это было только начало. Все это построили геологи-разведчики. А что будет с Нюрбой, когда на берегах Вилюя возникнет промышленный алмазодобывающий район? По всей вероятности, Нюрба станет центром новой индустриальной области, городом, таким, как Магнитогорск, Комсомольск-на-Амуре, Челябинск, Днепродзержинск.

…На берег Вилюя я вышел уже к вечеру. Собственно, понятие «вечер» в Нюрбе было довольно относительным. Хотя стрелки часов уже сошлись внизу у цифры шесть, солнце и не думало покидать небо. Оно по-прежнему посылало на землю свои палящие лучи.

Около плавучих пристаней экспедиции кипела шумная портовая жизнь. Весь берег был завален грузами. Чего тут только не было! Трубы, бочки, ящики, механизмы, мотки проволоки, детали машин, железные фермы, стеклянные приборы, деревянные бруски. Десятки катерков и полуглиссеров сновали вокруг пузатых барж и буксиров. Автомашины и тракторы, яростно огрызаясь друг на друга ревущими моторами, привозили одни грузы и увозили другие. Возле начала подъема на высокий берег скопилось так много всякого транспорта, что образовалась настоящая московская субботняя «пробка». Водители, высунувшись из кабины, весело переругивались.

Глядя на это скопление техники, трудно было поверить, что находишься, по сути дела, в дикой якутской тайге. Приметы времени вырастали из этой обыкновенной «пробки» на берегу Вилюя — нашего времени, характерной особенностью которого является именно вот такое мощное, сокрушительное наступление техники на необжитые, полные сказочных богатств просторы Севера и Востока…

Долго я сидел в тот вечер на высоком берегу Вилюя. Жизнь на пристанях постепенно утихала. Над водой клубился серый вечерний туман.

Незаметно подошла ночь. Ее даже нельзя было назвать «белой» — ее просто не было. Солнце чуть опустилось за горизонт и шло где-то совсем рядом. Несмотря на отсутствие традиционной темноты, месяц и звезды аккуратно вышли на вахту. Они были еле заметны на бледном, пепельном небе.

Я смотрел на подернутую туманом таежную даль на противоположном берегу и думал о том, что много лет назад совсем неподалеку отсюда, в городе Вилюйске, наверное, часто по вечерам вот так же сидел на берегу и смотрел на угрюмый Вилюй Николай Гаврилович Чернышевский.

Может быть, в один из таких вечеров он и написал в своем письме домой, в Россию: «Жаль смотреть на здешних людей. Я присмотрелся к нищете, очень присмотрелся. Но к виду этих людей я не могу быть холоден: их нищета мутит и мою заскорузлую душу».

Что бы сказал Чернышевский, если бы ему довелось побывать в сегодняшней Нюрбе?

В гостинице Амакинской экспедиции я познакомился с главным инженером экспедиции Максимом Семеновичем Суматовым, коренным сибиряком, много лет проработавшим на Ленских золотых приисках.

Это был невысокий светловолосый человек с голубыми лукавыми глазами. Лицом, манерой разговаривать (Максим Семенович в каждом слове находил букву «о»), неторопливыми, экономными движениями Суматов походил на хитрого и ловкого таежного охотника, давно уже изучившего все повадки зверей, прошедшего полный курс лесной премудрости. Всем своим видом он как бы давал понять собеседнику: «Как ты, брат, ни старайся, меня-то уж не проведешь. Я тебя издалека насквозь вижу».

По вечерам мы сидели на кроватях в тесной комнате главного инженера, заваленной горными журналами, и Максим Семенович, сильно окая, говорил мне:

— Вот по дороге в наши края пролетел ты через всю страну. Видел заводы Урала, Омска, Красноярска, Новосибирска. Всей этой огромной армии станков и механизмов алмазы нужны как воздух. Долго наша промышленность просила у геологов алмазы, как милостыню. Но геологи ничего не могли сделать. Алмазов почти не было в нашей стране. И промышленность наша сидела на голодном алмазном пайке. Приходилось покупать алмазы за границей по совершенно бешеным ценам и платить золотой валютой. Наверное, слыхал про такую лавочку — Алмазный синдикат. Ох, и выгребли они у нас золотишка — счету нет!

Вспомнив, очевидно, что-то смешное, Суматов улыбнулся:

— И смех, и грех. Рассказывал мне приятель такой случай: на одном заводе изготовлялся опытный образец очень важной машины. И вот одну из деталей этой машины, самую ответственную, необходимо было обработать на алмазной наковальне. Для этого нужен был алмаз в десять каратов. Директор завода с ног сбился в погоне за этим алмазом. Не было такого камня нигде. Разослал директор по всей стране своих снабженцев и наказал им: давать за десятикаратник что угодно — легковую машину, дачу, хоть пароход (был у него свой пароход). В одном хозяйстве нашелся нужный алмаз, но ни легковая машина, ни дача, и даже пароход там оказались не нужны.

Тогда директор сам вылетел на место и чуть в ногах не валялся у руководителя этого хозяйства, прося алмаз. Руководитель, правда, оказался сознательным человеком. Уступил алмаз без натурального обмена, по сходной цене.

…Суматов работал в Амакинке недавно. Его приезд как бы негласно клал конец первому этапу существования якутских алмазов, когда разведочные партии бродили по таежным джунглям в поисках алмазных россыпей, когда требовались физическая сила, выносливость, упорство в борьбе с суровой северной природой. Этот этап у меня почему-то ассоциировался с образом могучего, плечистого Бондаренко, с его резкими, волевыми чертами, с его крутым, под стать здешней природе, характером.

Назначение инженера Суматова в Амакинскую геологоразведочную экспедицию говорило о начале второго этапа — этапа подготовки алмазных месторождений к промышленной эксплуатации. Со своими электриками, механиками, буровиками Суматов представлял передовой разведывательный отряд промышленников, который прокладывал в якутской тайге первые тропы.

Максим Семенович никак не мог привыкнуть к слову «экспедиция».

— Нет, ты сам посуди, — говорил Суматов, налегая на «о», — какая же это экспедиция? Годовой бюджет свыше ста пятидесяти миллионов рублей. Триста электростанций своих имеем, шестьдесят катеров и пароходов, около трехсот автомашин и тракторов. Полтысячи человек у нас только с высшим образованием работает. Чувствуешь размах?! Это же целое бывшее министерство, а не экспедиция. А ученых у нас сколько? Тут же в Нюрбе целый научно-исследовательский алмазный институт. Пойдем, я тебя, кстати, познакомлю с нашим главным геологом, Юркевичем.

Ростислава Константиновича Юркевича мы застали за довольно странным занятием. Он играл в шахматы с самим собой. На столе лежала открытая книга Алехина (потом я узнал, что главный геолог еще и главный шахматист экспедиции — обладатель шахматного первенства Амакинки).

— Вы в разведочных партиях еще не были? — спросил Юркевич. — Полетите на север — обязательно разыщите геолога Щукина. Прекрасный шахматист. Но и геолог тоже замечательный, несмотря на молодость.

Мы условились с Юркевичем, что завтра я приду к нему и мы отправимся осматривать Нюрбинский геологический научно-исследовательский «институт».

Утром следующего дня, ровно в девять ноль-ноль, мы вместе с Юркевичем входили в здание «института». «Институтом» в Нюрбе в шутку называли камеральную лабораторию экспедиции, в которой геологи обрабатывают материалы, собранные летом в полевых маршрутах. По штатному расписанию экспедиции эту лабораторию, имеющую в своем составе еще несколько лабораторий, нельзя было причислить к рангу институтов, но по масштабу, а главное — по важности проводимых работ, амакинскую «камералку» действительно можно было назвать институтом.