Думал ли 12 января 1939 года бывший начальник отдела Т. М. Дьяков, что, доказывая невиновность «нашего друга Ивана Лапшина» — Ивана Бодунова, он спасал его и тем самым губил себя? Теперь этого не узнаешь… Да и сам Иван Васильевич до самой своей смерти не знал, кому обязан жизнью.

На моем столе лежал листок с фамилиями сотрудников уголовного розыска, служба которых оборвалась в 1934—1938 годах.

Постепенно догадки приобретали силу подозрений, иногда возникала уверенность, что доказательства рядом… Доказательства того, что напрасно обвиняли в репрессиях тех сотрудников милиции, НКВД, которые стояли у истоков первого социалистического государства, — нет, не виноваты они, они были «выбиты» первыми, гораздо раньше красных командиров армии, ведущих специалистов народного хозяйства, деятелей культуры, науки…

Многие чекисты не пошли на сделку с совестью, не стали соучастниками преступлений, предпочли неминуемую мучительную гибель. Из печати известно, что в самих органах НКВД «более двадцати тысяч человек пали жертвами вакханалии беззакония».

Из серых небоскребов, стоящих на набережной Москвы-реки, и маленьких домиков окраинных поселков исчезали люди. Стремительно формировались обвинения. Наступало искусственное, противоестественно скорое забвение.

На места высланных, расстрелянных садились Ягоды, Ежовы, Берии — именно они вершили неправый и спешный суд. Именно они прятали личные дела «изъятых» из жизни сотрудников. Где эти документы?

Сомнения, сомнения, сомнения…

И надо же, чтобы именно в тот момент, когда я не знал, что мне делать, произошла эта встреча…

Он стоял в коридоре и робко сжимал в руках потрепанный портфельчик. На плечах мешковато висит пиджачок. Старческие блеклые глазки уставились в меня, пронзали, буравили, пытались поймать взгляд собеседника.

— Вы собираетесь писать об этих людях?

— Вы хотите помочь? Рассказать о них? — я не скрывал радости — наконец есть живой свидетель тех событий.

— Помочь? — переспросил он. — Пожалуй… Хотя я их не знал. Я хорошо знаю то время… — взгляд стал жестче.

— Это очень интересно. Слушаю вас…

— Знаете, — огорошил он меня откровением, — я не рекомендовал бы вам ворошить прошлое. Может быть, мы тогда ошибались в частностях, но в главном были правы. С саботажниками и контрреволюционерами необходимо бороться. Что мы и делали… Учтите — время было такое!

— Вы хотите сказать, что обвинения против Бодунова реальны?

— Дыма без огня не бывает… — Он поправил шляпу с засаленной ленточкой, дернул шеей. — Чистка рядов необходима. Смотрите, кто тогда работал: Петржак, Томашевский, Хотимский, Финк, Суббоч… Вы меня понимаете?

— Не совсем…

— Я имею в виду национальность. Не смущает?

— А как быть с Дзержинским, Менжинским?..

— Это другое дело… — Он отвел взгляд. — Мое дело предупредить, что у вас с этим материалом могут быть неприятности…

Прощаться, обмениваться рукопожатиями мы не стали. Я просто ушел от него, пошел работать в архив. Думал, через какое-то время я забуду об этой встрече. Не забыл!

Выходит, не канули еще в небытие те, кто вершил суд. Кто изымал и прятал личные дела… Только теперь они уже борются не с людьми, а с самой памятью о них!

Шли дни. В который раз я возвращался к листку с фамилиями и датами службы, а решить задачу — «Кто есть кто?» — не мог…

Попытки свести все в таблицу привели к путанице.

Решение, как всегда, явилось неожиданно, и оно позволило абсолютно точно датировать фотографию!

Я обратил внимание, что в третьем ряду, почти рядом, стояли двое, судьбы которых мне были более или менее ясны. Главное же заключалось в том, что Щепанюк пришел на работу в первую бригаду в сентябре двадцать четвертого, а Коробко, узнанный Марией Константиновной Кондратьевой, в апреле двадцать пятого из группы ушел на другую службу. Значит, фотографию датировали неверно — она не могла быть сделана в двадцать шестом году! Эти два человека не могли оказаться вместе после апреля двадцать пятого! Их совместная служба — шесть месяцев…

Звоню в Петрозаводск и прошу Марию Константиновну вспомнить, по каким поводам обычно фотографировались сослуживцы Сергея Ивановича. Ведь фотография еще не была так распространена, как сегодня.

Мария Константиновна размышляет не больше секунды, а потом уверенно говорит: «С сентября до апреля есть только одна подходящая дата — День Рабоче-крестьянской милиции!»

10 ноября 1924 года! Седьмая годовщина РКМ!

Нужно строить график. Помощь окажет математика…

На листке миллиметровки колонкой выписываю все известные мне фамилии. Их много… По горизонтали откладываю время: годы, месяцы, числа. Вдоль клетчатого поля карандашом вычерчиваются разной длины линии — короткая, значит, прослужил человек мало, длинная — срок исчисляется годами…

Красным карандашом черчу вертикаль — пересекаю все линии службы по дате 10.XI.1924 года. Получается точно ПЯТНАДЦАТЬ ПЕРЕСЕЧЕНИЙ! Ровно столько у меня людей на снимке первой бригады. Наконец я могу их назвать: Кондратьев, Бодунов, Кудрявцев, Андреев, Коробко, Параничев, Щепанюк, Карзин, Мартынов, Тарасов, Юрский, Давыдов, Хотимский, Арсеньев и Федор Иванов…

Личных дел нет, фотографий нет, а задача еще до конца не решена. Как определить — где на снимке Хотимский, а где Мартынов? Неясно. Хорошо бы найти очевидца съемки, ветерана милиции.

В который раз заполняю в адресном столе бланки запросов. В успех этого предприятия не слишком верю. Так оно и оказалось — надежда застать хоть кого-нибудь в живых не оправдалась.

— Нет. Такой не значится… В Ленинграде не прописан. С такими инициалами нет.

С первой бригадой не повезло. Со второй тоже. Листаю блокнот, думаю, может, кого пропустил. Натолкнулся на фамилию Шалаев.

«Шалаев… Шалаев… — повторяю я мысленно. — Кто такой? Почему забыл? Господи, да это же тот самый ветеран милиции, который передал в фонд музея фотографию уголовного розыска. Может, жив?»

Вскоре в моих руках ответ из адресного стола — Александр Александрович живет в Ленинграде на Кондратьевском проспекте! Ну и что из того, что он работал не в первой, а в третьей бригаде. Время ведь совпадает… Он должен помнить события двадцатых годов.

Мы встретились… Золотом и серебром тяжело отливают ордена на его груди: орден Ленина, два Красного Знамени, Отечественной войны. Он пришел, робко сел на краешек стула и как-то по-стариковски кротко посмотрел на меня.

Достал из потрепанного портфельчика блокнот, фотоснимки, и мы медленно начали путешествовать вспять по времени…

Память его не подводит. Вот он каков, оказывается, знаменитый «опер из уголовки», как его называли в тридцатых. Вот он каков, гроза домушников и воров!

— Как же, как же… — тихо произнес единственный оставшийся в живых из девяноста трех человек со снимка, взятого в самом начале поиска из папки с фамилией «Шалаев». — Отлично помню! Деление на бригады в те годы было весьма условным. Когда надо было идти в бой с преступником, на задержания, в засаду, работали все. Ребята из первой, бывало, помогали нам, мы им… Начальником тогда у нас был Леня Петржак — хороший человек. Рано утром приезжал на работу. У него такое ландо было, запряженное быстроногой каурой лошадкой. На места происшествий ездил нечасто — полностью доверял инспекторам и агентам. Авторитетом обладал — все его слушались, советовались… Много чего помню, например, когда Леньку Пантелеева ловили, горожане шутливую распевали песенку: «Ленька Пантелеев — сыщиков гроза! На руках браслеты, синие глаза…» Он все смеялся — надо же какие странные стихи: глаза и вдруг на руке… Чушь какая-то! А когда Леньку поймали, у него глаза и не синими оказались… Вовсе не синими!

Вот этот, с орденом, — Ваня Бодунов. Он, знаете ли, малоразговорчивый был… Прямо как в кино показали. Помните, Окошкин у него все время спрашивает во время обыска: «Иван Михайлович, что жуешь? Чего жуешь, Иван Михайлович?» А он молча так ходит, вроде себе на уме, а потом, в самый нужный момент, коротко скомандует: «По коням!» — и начинается настоящая работа… И еще, у него на столе никогда ни одной лишней бумажки не было — встал, сейф запер, а стол чистый-пречистый. И вопросов лишних не любил. Ни к чему праздная болтовня.