— Тутешний я. А что?

Человек с седыми висками поинтересовался:

— Где здесь, диду, брод?

— Это нам раз плюнуть, — изобразил Приймак на лице льстивую улыбку. Но глаз его горел болезненным блеском. Так, так, так, он поведёт, а как же выведет, почему бы не вывести.

Он зыркнул на того, седого, со шпалами. И неожиданно придурковато захохотал.

— Тут раз-раз, и ваших нет! То есть перейдёте свободно.

Приймак рысцой побежал к речке. За ним двинулись окруженцы, заскрипели подводы. Он на ходу прикидывал: «Наверное, хотят в Чернобаевский лёг перебраться… Может, ихние фронт прорвали, и эти спешат в щель — к своим проскочить? А может, в лес, где погуще, надумали пролезть и там пересидеть лихолетье? Ведь за лугом лес жиденький… Как бы там ни было, я покажу брод, а там… Что будет, увидим».

Приймак вывел колонну к речке, показал кривым пальцем на брод.

— Тут переберётесь. А дальше вот так можно ехать. Не смотрите ни влево, ни вправо, а всё прямо и прямо. Вы же на Хорошево?

Он стоял и мял в руках блестящий картуз.

Командир ничего не ответил на вопрос о Хорошеве, сдержанно поблагодарил старика.

— Не стоит благодарности, — заискивающе поклонился Приймак.

Седой поинтересовался, как зовут его.

— Приймаком дразнят.

— Может, ещё встретимся.

— Так, так, так… А чего ж, встретимся. Гора с горою… Вы ж недалеко направляетесь?

И опять промолчал седой. А Приймак своё:

— Так, так, так… Военная тайна. Хе-хе.

Кони, отфыркиваясь, ступили в речку.

Подводы уже свернули на едва заметную лесную просеку, а Приймак всё ещё стоял на этом берегу, храня на жёлтом морщинистом лице слащавую улыбку. А в голове совсем другое вертелось: «Езжайте, езжайте, далеко ли заедете. Окружение — оно как петля: чем больше дёргаешься, тем туже затягивается».

Ещё одна мысль трепыхалась в его голове: «Почему они на Хорошево поехали не накатанной дорогой, а той узенькой, по которой мы хворост возим?.. Здесь какая-то собака зарыта… Не прозевай, Поликарп… Тут можно: раз-раз — и ваших нет. Нюх у тебя что надо. Может, оно и пригодится тебе, это выслеживание».

Как только последних красноармейцев спрятала густая листва, Приймак быстренько осмотрел берег, ища лодку. Вброд идти не хотелось, вода была уже холодная. Но лодки поблизости не оказалось. И он вошёл в сапогах, недавно снятых с одного убитого старшины. Перебрел, топнул ногой на том берегу — ничего, сапоги хорошие, внутри не хлюпает.

Ишь как для Красной Армии, так делается добротно, надёжно! Знали бы, кому эти сапоги достанутся, они бы не очень старались, хи-хи-хи… Оглянулся вокруг — не видел ли кто, как он переходил речку? Как будто нет. И шмыгнул в заросли.

Ветки хлестали по голове, царапали лицо, разодрали ватник на правом плече. «Ничего, новые есть ватники. Натаскал с хлопцами полные сундуки добра. На морду наплевать. А вот куда едут товаришоч-ки, зачем едут — не помешает узнать. Ради этого можно и морду исполосовать…»

Но вот заросли кончились, открылась небольшая поляна. Воровато оглянулся, не следит ли кто за ним. Бросился через поляну, как в воду нырнул, — даже глаза закрыл. И упал, натолкнувшись на какого-то мальчишку. Тот как раз выходил из-за куста, держа в руках лукошко с грибами. Лукошко выскользнуло из рук, покатилось, грибы рассыпались вокруг.

Приймак узнал Гришу, сынка бригадира. Поднялся, кряхтя, отряхнулся.

— Шастает всякое… Ты что тут делаешь, урка?

Из-за куста вдруг выскочил Митька, в свою очередь, спросил:

— А вы что делаете?

На жёлтое лицо Приймака наплыло удивление:

— Гляди, оно ещё и рассусоливает… А ну, марш домой, босота!.. А то как выломаю лозину…

Но мальчишек не испугала эта угроза.

— А что — разве лес ваш? — буркнул Гриша.

— А чей, интересно знать? — Поликарп даже закачался от негодования.

— Ну, наш, всех людей…

— Государственный, значит? — съехидничал старый.

— Всенародная собственность, — упрямо добавил Митька.

Приймак поморщился, как от боли.

— Го-су-дар-ствен-ный, — произнёс он по слогам. И вдруг вены на висках налились, задвигались. — Черта пухлого!

Приймак не говорил уже, а тоненько верещал:

— Ваше государство намазало салом пятки — и фьють! Одно воспоминание осталось! Раз-раз — и ваших нет! Вон в лесу спряталось ваше государство!

Спохватился — не до разговоров ему.

— Посверчи мне, сверчок, — люто погрозил кулаком почему-то одному Митьке, оставив без внимания Гришу, поправил свой блин-картуз и, прищурив глаз, юркнул в кусты.

Ястребиные его глаза заметили пилотки и фуражки. Врос в землю под осиной, хекая как борзая.

Подводы уже стояли. Хотя вечер заволакивал темнотой лес, глаз Налыгача нащупал между окруженцами Антона Яремченко. Тот показывал кнутовищем на Дубовую рощу, рассуждая о чём-то. «Вон оно как… Выходит, Антон с ними снюхался… Я думал, остался себе на уме, перед войной очень уж навалились на него, выговор по партийной линии в райкоме дали. Ещё бы немного, и с председателя скинули. Я думал, озлобился Яремченко на власть, приближусь к нему, вместе чтоб, того… А оно выходит — с ними в одну дудочку… Понадобится кое-кому и это открытие…»

Налыгач видел, как седой взмахнул рукой, и колонна двинулась, повернув в Дубовую рощу. Пополз в рощу и Налыгач, как скользкий холодный уж. Дёргали его острые сухие ветви, кололи ноги и руки сучки, но старик не обращал на это внимания.

Вот подводы остановились, молодцевато соскочили с них люди в гражданском, побросали вожжи на спины лошадей.

Дружно взялись за лопаты, принялись разгружать подводы. В яму полетели гимнастёрки, штаны, сапоги.

Приймак чуть не затанцевал, чуть не заскулил от радости, чуть не запрыгал по-собачьи.

«Добро закапывают, добро закапывают! Да ещё и какое добро! Значит, ты, старое голенище, не зря оцарапал морду, не зря ватник разодрал… Закапывайте, закапывайте, товаришочки!..»

«Неужели, неужели всё это перейдёт ко мне, в мою хату? Неизвестно, сколько война протянется, а ведь это же какое добро! Я, глядишь, и лавку свою открою…»

Даже дурно стало от счастливого видения.

Приймак на минутку зажмурился, вытянул длинные онемевшие ноги в порванных штанах. А когда открыл глаза, увидел: подводы потарахтели дальше, за ними двинулись несколько человек.

И вдруг с ужасом заметил в темноте — трое окруженцев идут прямо на него. «Неужели увидели?» — похолодел Приймак. Замер, закрыл глаза и припал к земле, как ящерица, которая лежала напротив и таращилась на него.

Но трое прошли мимо. Тишина наполнила тревожный лес.

Старый зыркнул на ящерицу: «Чего глаза вылупила, зараза? Страшен я тебе? Не видела таких?»

Он схватил сучок и швырнул его. Ящерица исчезла, оставив лишь зелёный кусочек хвоста. Поликара поднял его, помял пальцами, ухмыльнулся. «Вот так и со всеми будет, кто меня вздумает пугать. Хвосты одни останутся. А головы — хе-хе!..»

Мысль эта тешила Поликарпа всю обратную дорогу, когда он, не разбирая, где стёжка, где дорожка, напрямик бежал, спотыкаясь, в Таранивку.

Перебрел речку, но потрусил домой не улицей, а огородами. Ещё и боязливо озирался: а не выследил ли его кто-нибудь, когда он брод показывал, когда тайник того… Однако нигде ни души. Кто в такое время слоняется по селу? Только он, Поликарп, слоняется, потому что на плечах у него не горшок, а голова!

Но один человек всё-таки видел, как крался огородами, словно вор, Приймак, — это была Марина Мовчан. Она как раз выносила поросёнку пойло. Ужаснулась, увидев ободранного, запыхавшегося, взбудораженного Приймака. Вернулась в хату, скороговоркой рассказала своим:

— Я думала, кто-то пугало из огорода несёт, присмотрелась — а это наш дорогой сосед. Не иначе как на него волки напали. Или дрался с кем?.. Чудеса!

— Это он в лесу исцарапался, мама, — отозвался Гриша.

— А ты откуда знаешь?

— Мы с Митькой за речкой его встретили. Куда-то, пригнувшись, быстро бежал, как собака. Чуть меня с ног не сбил.