— А ну-ка, изучайте!

Чащин вновь обратил свой взгляд на приказ. Он был написан кратко и резко, вполне в том наполеоновском стиле, который был ему уже ясен из резолюций на письмах. Параграф первый гласил:

«Сотруднику отдела писем Чащину Ф. П. за грубую ошибку, выразившуюся в путанице адресов и ошельмовании честных работников советского учреждения, объявить выговор с предупреждением».

В последнем параграфе, после всяких распоряжений уборщицам и напутствий отпускникам, было написано:

«Сотрудника отдела писем Чащина Ф. П., изъявившего желание участвовать в творческой работе, командировать в Камыш-Бурун для освещения героических подвигов колхозных рыбаков на лове дельфинов. Срок сдачи первой корреспонденции — 25 апреля…»

Чащин молча скривил губы. Коночкин шел навстречу его желаниям. Но на все давал три дня. Хорошо, если в этом неведомом Камыш-Буруне есть телефон, а если нет? Тогда второго выговора не избежать.

Он медленно поплелся к себе, опустив буйную голову. Толпа расступилась, как будто он уже стал отверженным. Сворачивая в свой закуток, он услышал шаги и звучный голос Бой-Ударова:

— Молодой человек, зайдите-ка ко мне!

Бой-Ударов сел за стол, кивнул Чащину на стул, рассеянно осмотрел лежащие ворохом гранки и оттиски снимков, сдвинул все это на угол, оперся подбородком на руки и сказал:

— Рыбаки в Камыш-Буруне ждут сейнера. На лов они выйдут еще не скоро. Как вас угораздило попасть в эту историю?

Чащин почувствовал, как пол под ним начал покачиваться. Все стало ясно. Коночкин искал предлог для скорейшей расправы с неугодным ему работником. Федор промямлил что-то о том, что он не хотел никого обижать, что просто факты письма о Мылотресте сошлись с непорядком в Мельтресте, это его и погубило…

— Да вы что, совсем без памяти? — сердито спросил Бой-Ударов. Когда он сердился, то на щеке у него начинал прыгать живчик и рот искривлялся в иронической усмешке. — Эк напугал вас наш Коночкин! — почти брезгливо продолжал он. — Ведь если факты совпадают, так надо ударить сразу по обоим горе-руководителям, только и всего!

Эта простая мысль совсем не приходила на ум Чащину. Он удивленно смотрел на Бой-Ударова, а тот, машинально придвинув гранки к себе, уже углубился в них. Чащин кашлянул. Бой-Ударов оторвался от своей работы.

— Будем надеяться, что Коночкин не успеет вас скушать, — хмуро сказал он. — Прежде чем ехать в Камыш-Бурун, побывайте в Рыбтресте, напишите о нем небольшую корреспонденцию и сдайте немедленно. Тогда у Коночкина не будет официального повода для нового выговора. А там, глядишь, и о дельфинерах успеете написать. Да присмотрите за собой, а то получите аберрацию зрения, что для газетного работника совсем ни к чему…

— Что это за аберрация? — удивился Чащин.

— А такая, — холодно произнес Бой-Ударов, — когда иной журналист ищет только то, что похуже, а на хорошее не обращает внимания. Это может привести если не к полной слепоте, так уж к политической близорукости обязательно. Вот, например, тот же Камыш-Бурун… Если рассматривать поездку туда только с той точки зрения, что Коночкину угодно вас отправить в тартарары, тогда из этой поездки можно сделать один и вполне определенный вывод. Ну, а если вспомнить, что в Камыш-Буруне в настоящее время сидит в ожидании сейнера рыболовецкая бригада, соревнующаяся за звание бригады коммунистического труда, тогда и точка зрения будет иная. Например, я бы сначала выяснил: а почему сейнер для дельфинеров до сих пор не отправлен? Кому выгодна эта затяжка? А если никому не выгодна, так кто боится подписать нужные документы? А если никто не боится, так почему они до сих пор не подписаны? Если вы такую заметку сдадите мне завтра, так она появится на газетной полосе, если бы даже товарищ Коночкин очень не хотел ее видеть. Тем более что заместитель редактора газету читает только в полосах, когда многое проходит мимо глаза… И не думайте, что Коночкиных много, а вы единственный борец за правду. Все наоборот, товарищ Чащин, все наоборот!

Он сунул на прощание руку, и Чащин удалился, начиная постепенно ощущать некоторое просветление.

Гущин ждал его в закутке отдела писем. Увидав Федора, он спросил упавшим голосом:

— Что сказал Бой-Ударов? Какую казнь Коночкин придумал для меня?

— Успокойся! Коночкин не видел снимков, — жалея товарища, ответил Чащин.

— В самом деле?! — воскликнул Гущин. — Ну какой же ты молодец! — Тут вдруг лицо его покрылось краской, он покачал головой: — Нет, это тоже никуда не годится! С какой стати тебе одному отвечать за все? Я сам пойду к Коночкину!

Странная эта перемена насмешила Чащина. Он усадил приятеля на стул и заходил по комнате: два шага в одну сторону и два в другую. Гущин ждал.

— Никуда ты не пойдешь. Роль мученика тебе совсем не к лицу, — успокоительно сказал Федор. — Мученики все были худые, вроде меня. Где ты видел толстых мучеников? А если ты хочешь бороться за правду, так помоги мне отыскать нашего редактора. Статью надо показать ему.

— Статью! — в ужасе воскликнул Гущин. — После приказа?

— Вот именно, — строго сказал Чащин. — Теперь-то я убедился, что был прав.

— Но ты же допустил невозможную ошибку: спутал учреждения! — закричал Гущин. — За это никто по головке не погладит!

— В том-то и дело, что я попал в точку! — сурово ответил Федор. — Значит, в этом городе есть по крайней мере два учреждения, в которых одинаково плохие порядки. И то, что Мельтрест имеет защитника в лице Коночкина, совсем не снимает вины с товарища Сердюка. Скорее, делает его еще более виноватым. А у Коночкина, как мне кажется, есть личные причины помогать Сердюку…

— Он — жених Виолы, — сказал Гущин, и его толстые губы задрожали.

— Тогда все ясно! — невесело сказал Чащин. — Я познакомился с Виолой и пришел к ней в дом…

— При Сердюке? — испугался Гущин.

— При нем. И был изгнан, — сообщил Чащин.

— Ну, тогда мы оба пропали, — уже без всякого страха, а так, словно констатируя факт тяжелой болезни, сказал Гущин. — Сердюк не забудет о снимках и напомнит Коночкину. Не трать, Федя, силы, иди на дно. И я с тобой. Пойду на кинофабрику. Сначала рабочим, а потом, глядишь, проникну к ним в операторский цех.

— Робость — украшение женщины и порок мужчины, — сурово предупредил приятеля Федор. — Лучше узнай, где отдыхает редактор. Мы еще поборемся!

— Не могу! На меня этот Коночкин взглядом действует. Как будто я кролик, а он — очковая змея.

— Змей, да еще ядовитых, положено обезвреживать, — напомнил Федор.

— Я их боюсь, бр-р-р!.. — и Гущин вышел из комнаты.

Полководец остался без войска. Он долго сидел в тяжелом раздумье, но никаких светлых мыслей в голове не появилось.

Меж тем Коночкин продолжал действовать. Через час Чащина вызвали за командировочным удостоверением, а еще через пять минут он получил в бухгалтерии аванс и вышел из редакции, чтобы немедленно направиться в неведомый Камыш-Бурун. Попутно он узнал, что слово это обозначает Камышовый мыс, что на этом мысу водятся дикие камышовые коты и кабаны. Живут там только рыбаки; причем они не очень любят заезжих людей. Впрочем, эти сведения уже не могли огорчить Чащина, так как неприятностей было и без того по горло.

Он медленно брел к гостинице, разглядывая вечнозеленые кустарники, насаженные вдоль бульвара. «Ничего, — думал он, — жизнь идет. Новое приходит на смену старому. Пусть и не без борьбы, но новое все равно победит. Сегодня Чащина сбили с ног, но придет час, и Чащин еще докажет, что умеет нападать и бороться до конца!»

Внезапно его окликнули:

— Товарищ Чащин!

Поднявшись со скамейки бульвара, к нему стремительно подходила Виола. Лицо у нее было такое решительное, что Федор невольно подумал: «Не продолжение ли это вендетты, кровной мести, со стороны всего семейства? И чего ждать: удара кинжалом или пощечины?» Впрочем, он вспомнил, что участие в вендетте для женщин было не обязательно. Только самые сильные духом пыряли ближнего кинжалами, остальные предоставляли это право мужчинам.