Впрочем, для Чащина было уже все равно, вперед или назад идет судно. Он потерял ориентацию еще в тот момент, как судно оторвалось от берега, и теперь ему казалось, что никогда больше оно не пристанет ни к какому причалу. Так вот и будет носиться, раскачиваясь на зеленых волнах.

И Федор окончательно перестал завидовать морякам…

Темнело быстро. Словно небо опустилось на море и придавило его своей темной глыбой. Зажглись огни. Время от времени прожектор обшаривал море. Федор стоял у борта, вцепившись в поручни.

Вдруг дверь радиорубки распахнулась, показалась тоненькая фигурка Вари.

— Кто тут? — спросила она, вглядываясь в темноту.

— Я… — каким-то чужим, как бы украденным у пьяницы голосом сказал Чащин.

— Ой, кто это? — испугалась Варя.

— Ну я, Федор, — глотая застрявший в горле комок, ответил он.

— Что с вами, Федя?

— Привыкаю к морю, — невесело пошутил он.

— Зайдите ко мне, выпейте аэрон. Говорят, помогает, — сочувственным голосом сказала Варя, и ему уже от одного этого сочувствия стало легче.

Он шагнул в каюту и зажмурился от света. Варя села к приемнику, он пристроился в ногах койки. Каюта была маленькая, как и все помещения на этом приспособленном только для работы суденышке. Сейчас он почему-то мог осматривать каюту, запоминать, что и как расположено, а когда впервые увидел Варю, то ничего не запомнил, кроме ее насмешливых глаз.

Варя достала из висячего шкафчика какие-то таблетки и подала воды. Убирая таблетки обратно, Варя вдруг вскрикнула:

— Я же вам аспирин дала!

— Все равно, мне уже лучше! — ответил Федя.

Впрочем, он и в самом деле чувствовал себя так легко, будто все его тело стало пустым и невесомым. Варя пошарила по полочкам, покачала головой.

— Представьте, аэрона-то больше нет. Какая жалость!..

— А мне и не надо! — гордо сказал он и даже отважился прислониться к стенке каюты.

— Вот и хорошо! — сказала Варя, испытующе взглянув на него. — В самом деле хорошо! — подтвердила она вполне благодушно. — И лицо порозовело, и глаза стали живее. Теперь я понимаю: аэрон Гущин проглотил. То-то он никакой качки не испытывал!

— Морская болезнь — штука психологическая, — важно сказал Чащин.

Он все еще прислушивался к тому, что происходит с ним самим, и удивлялся, как легко ему жить, разговаривать, сидеть, шутить.

— Написали вы что-нибудь о дельфинерах?

— Пока только наброски. И о тресте и об институте. Вот когда вернусь домой, тогда отпишусь за все…

И вдруг вспомнил, что «дома», то есть в том городе, где он прожил без году неделя, его ожидают только неприятности и, вероятно, никто не ждет его очерков и корреспонденций. Лицо его потемнело, зубы непроизвольно стиснулись, но Варя как будто ничего не замечала.

— А вы, должно быть, психолог?

— Да, — глухо сказал он и подумал, что лучшего времени для разговора он все равно не выберет. Как только они окажутся на суше, Варя снова превратится в Виолу и исчезнет как дым. То есть она будет жить, но в другом мире, для него недоступном. И он, внезапно становясь суровым, сказал: — И все-таки я до сих пор не верю, что вы дочь Трофима Семеновича…

— Что же, по-вашему, яблочко от яблони недалеко падает? — спросила она, и глаза ее метнули молнии. — Не глубокая психология!..

— А товарищ Коночкин?

— А уж это не ваше дело, товарищ Чащин! — еще злее сказала она.

Он вдруг почувствовал, как между ними вырастает высоченная стена — вот Варю уже не видно! — и торопливо забормотал:

— Я не о том… Я хотел понять… Ведь вот вы же поверили моей статье…

— Плохой вы психолог, Федор Петрович! — безжалостно сказала она. — Может быть, для меня это было открытие? Неприятное, но открытие. Может быть, с того дня я не могу спать, как тот бородатый старик, которого спросили, куда он укладывает бороду перед сном: на одеяло или под одеяло? Может быть, именно ради того, чтобы обдумать все это, я пошла на сейнер? Или вы думаете, что мой папаша не сумел бы устроить мне практику в более приятном месте? Например, на «России»? Мог бы и даже очень желал! Только я на этот раз не пожелала… Кстати, я узнала, где отдыхает ваш редактор, на которого вы возлагаете такие большие надежды…

— Где? — воскликнул Федор, даже не сознавая, как неловко звучит этот вопрос после признаний Вари. Ответив на такой вопрос, она предавала отца…

Она покачала головой и задумчиво, словно бы у самой себя, спросила:

— Неужели все журналисты такие слепые и безжалостные? — И, упрямо тряхнув головой, другим тоном сказала: — Разрешите доложить, товарищ следопыт? Ваш редактор отдыхает в доме отдыха «Чинары», корпус «А», а дом этот принадлежит Мельтресту, которым руководит мой отец, и находится на побережье как раз в квадрате Б-42, куда мы направляемся. Ну как, вы довольны? Или, может быть, выяснить для вас номер комнаты? — И вдруг вскрикнула: — А теперь уходите отсюда! Слышите? Ненавижу! Ненавижу!..

Под руку ей попала какая-то бумажка, и она рвала ее мелкими гневными движениями в клочки. Каюта была так мала, что руки ее мелькали возле самого лица Чащина и казалось, что она вот-вот ударит Федора. Тот встал, попятился, толкнул спиной дверь и вывалился наружу, так и не поняв, что же, собственно, произошло.

Пробравшись в кубрик, он долго не мог заснуть, а едва заснул, его разбудил колокол громкого боя. Опять начинался аврал.

На этот раз он не стал обувать свой единственный сапог и выскочил босиком. Судно еще швыряло, но ветер уже стих, шла мертвая зыбь, постепенно утихавшая. Чуть светало. Впереди, по носу сейнера виднелся косяк дельфинов, беззаботно кормившихся салакой, которую они сопровождали к самому берегу, куда рыба ушла от шторма. Впрочем, берег был еще не виден, только зубчатый горизонт показывал, что впереди земля. Сейнер спускал шлюпки перед заходом на лов.

Теперь Чащина уже ждали в шлюпке, его место было определено. Едва он спрыгнул в качающуюся посудину, как ему протянули винтовку. Все выказывали ему уважение. Прошлая неприятность была забыта.

Максимиади отдал команду, и сейнер пошел по широкому кругу, обнося сеть. Федор увидел на корме тоненькую фигуру Вари и пожалел, что не подошел к ней, не сказал, что не надо ему никакого адреса, что он будет ждать приезда редактора и только тогда станет разговаривать с ним о своей статье. А может, и не станет. Может быть, он просто поедет в Мылотрест, ведь там такие же недостатки, опишет их, а потом добьется, чтобы горком или обком партии вынес решение, которое показало бы Трофиму Семеновичу, что прошла пора очковтирательства, что надо работать иначе…

Но тут сейнер повернулся бортом, тоненькая фигурка пропала, дельфины забеспокоились, и рыбаки принялись шуметь, чтобы не выпустить их из обмета. А когда круг замкнулся, Чащин уже ни о чем постороннем не думал, он стрелял, стараясь поразить животное с одного выстрела. Потом дельфинеры в прежнем порядке принялись вылавливать добычу. Она и на этот раз была не плохой…

Уже рассвело, когда они выгрузили убитых животных на палубу сейнера и подняли шлюпки. Море утихло, особенно здесь, где они были сейчас, в заливе, образованном длинной песчаной косой и гористым берегом. Прямо перед сейнером находились пять-шесть зданий здравницы, затененной крупными деревьями. Чащин без всякой задней мысли спросил у Максимиади, как называется это местечко.

— А это дом отдыха «Чинары», — безразлично ответил Максимиади.

Чащин вздрогнул. Максимиади разгладил рыжие усы, внимательно посмотрел на журналиста.

— Имеете интерес?

— Что? Что? — не понял Чащин.

— Имеете интерес, спрашиваю? Дамочка или девушка отдыхает? Могу отпустить. Мы теперь идем на береговую базу. Будем заправляться горючим. Так что до вечера можете считать себя свободным… Только вот одежда у вас…

— Черт с ней, с одеждой! — воскликнул Чащин и позвал приятеля: — Миша, иди сюда!

Михаил нехотя отошел от Вари, которая пересчитывала дельфинов.

— Собирайся, поедем на берег представляться редактору! — сказал Чащин.