Но редактор снова посмотрел на Чащина, и в его взгляде было одобрение.

Они прошли мимо стража, замершего в предчувствии беды, миновали знаменитую лечебную надпись и поднялись на территорию дома отдыха. Подойдя к своему домику, Голубцов пропустил гостей вперед.

Профессор Золотницкий иронически поглядывал на своего друга, покусывая ус и поглаживая огромную лысину. Голубцов предложил гостям присесть и скрылся во внутренних комнатах. Золотницкий сказал громким шепотом, чтобы Голубцов слышал:

— Нажимайте на него, нажимайте! А то он частенько говорит, что мы в наших институтах и учреждениях отгораживаемся от жизни. Докажите-ка, что его самого-то спрятали за семью заборами, а он и не заметил!

В это время появился редактор. Взглянув на профессора каким-то странным взглядом, он спросил Чащина:

— Вы сказали, что статья о рыбаках у вас готова. Нет ли там упоминания о рыбном институте?

— Есть, — стыдливо сказал Чащин.

— Вот и дайте ее посмотреть этому товарищу, благо он имеет прямое отношение к рыбному промыслу. Кстати, познакомьтесь с вашим спасителем — профессор Золотницкий.

Чащин, протянувший было статью, вдруг испугался, но профессор уже взял ее.

— Может, и не стоило их спасать? — усмехнулся редактор.

Золотницкий читал статью. Лысина его багровела и багровела, так что в полумраке комнаты стало казаться, что она светится, как луна. А редактор — теперь он был в костюме, на рукавах которого были повязаны люстриновые нарукавники, а из карманов торчали, как газыри у горца, собравшегося на войну, автоматические ручки и карандаши, — сел к столу. И по первому же движению, каким он разложил статью Чащина, стало понятно, что он очень соскучился по работе. Чащин повеселел, хотя и побаивался Золотницкого, а Михаил просто расцвел и все подталкивал приятеля локтем, пока редактор не сказал:

— Гущин, перестаньте сигналить!

Золотницкий положил материал на стол и задумчиво протянул:

— Д-да-а… Их и в самом деле не стоило вытаскивать из воды! Они еще причинят неприятности многим людям…

— А может, наоборот? — покусывая карандаш, возразил редактор.

Золотницкий молчал. Редактор принялся вычитывать материал, размечая, куда и какой снимок поставить, на сколько квадратов печатать. Иногда он вычеркивал строку-две, иногда что-то вписывал. А Чащин через его плечо следил за правкой и дивился: как это он сам не придумал такие простые и острые слова?

— Кто сегодня дежурит в газете? — спросил вдруг редактор.

Чащин пожал плечами. Голубцов сердито поморщился:

— Журналист должен знать все о своей газете!

Гущин торопливо подсказал:

— Но ведь Бой-Ударов всю ночь в редакции!

— Да, этот может! — одобрительно сказал редактор и начертал на углу первой страницы: «Заверстать на вторую полосу на три колонки». Встал, принес большой конверт и аккуратно заклеил в него рукопись, снимки и письмо, которое тут же набросал.

— Поезжайте в город! Материал сдайте лично Бой-Ударову. Я ему написал записку. Деньги-то у вас есть, журналисты?

Чащин и Гущин спели что-то вроде дуэта из «Аршин мал-алан»: «Есть, есть!» — «Много ли их?» — «Хватит на двоих!»

— Вот и кончился наш отпуск, товарищ Золотницкий! — с усмешкой сказал Голубцов. — Придется возвращаться к своим родным пенатам. Неспроста, видно, нам предоставили тут такое жилье! В этом нам еще надо будет разобраться…

— А вы поезжайте в Камыш-Бурун, — вдруг посоветовал Чащин. — Там рыбаки, там и лодки. И мою новую статью можете на месте проверить.

— Ишь какой хитрый! Он уже о новой статье говорит! А может быть, нам с вами придется еще за эту на бюро обкома отвечать?

— А я и отвечу! — гордо выпрямился Чащин.

— Посмотрите на него! — с жестом полного отчаяния обратился редактор к Золотницкому. — Да не вы, не вы, а я отвечать буду, молодой человек! Понятно? Скажите Бой-Ударову, что я завтра вернусь в город. Битва только еще начинается!

Чащин вдруг понял, какую кашу он заварил, и крепче прижал локтем пакет, как будто боялся, что Голубцов вот-вот передумает.

— Будет уж вам за пакет хвататься! — иронически заметил редактор. — Я не передумаю. Только поторопитесь, а то сейчас Трофиму Семеновичу уж, наверно, позвонили о вашем визите сюда.

— А как же я? — спросил Муромцев, устремляясь к редактору.

— Ну, вам о себе горевать нечего, — усмехнулся Голубцов. — Пусть ваш бывший шеф горюет. В понедельник, я думаю, вас снова примут на работу…

Последней фразы Чащин и Гушин уже не слышали. Они бежали семимильными шагами. То вырывался босой Чащин, то обутый Гущин. И, лишь оказавшись за стенами замка товарища Сердюка, они вздохнули свободней и подождали отставшего Муромцева.

На шоссе им удалось прицепиться к случайной машине, шедшей в Камыш-Бурун. Там они задержались ровно на столько, чтобы захватить свои вещи, и ринулись дальше. Они пересаживались с машины на машину, уговаривали, умоляли, пускали слезу и, наконец, часам к двенадцати ночи добрались до города.

Все трое были в синяках, пыльные, голодные.

Возле редакции Муромцев простился с журналистами. Он понял, что теперь дело уже только в их настойчивости, а ее, кажется, хватит.

Бой-Ударов сидел один в кабинете редактора и вычитывал последнюю полосу. Газета была готова, сверстана, исправлена. Осталось послать ее на подпись Коночкину и запустить в машину.

Бой-Ударов принадлежал к тому поколению журналистов, которые пришли в газету с винтовкой в руках, отстранив старых владельцев. В те дни они знали о газете куда меньше, чем в первый день своей работы знал Чащин. Они не кончали специальных учебных заведений, да и вообще их грамотность была под большим сомнением у метранпажей. Но метранпажи и печатники понимали, как и Бой-Ударов, силу печатного слова, преданного революции, и сделали все, чтобы обучить молодого коммуниста новому делу.

Так он и начал свою журналистскую деятельность, приставив к редакторскому столу винтовку и готовый немедленно в бой, как только прозвучит сигнал тревоги. Сейчас Бой-Ударову было больше шестидесяти лет, и от прошлого у него остался только принятый еще в те годы псевдоним, когда-то приводивший в трепет врагов советской власти. Побывав за свою жизнь и редактором, и заведующим отделом, и просто сотрудником, и организатором многотиражек в политотделах МТС, на железных дорогах, в воинских частях, теперь он занимал пост ответственного секретаря редакции и по-прежнему славился резкостью своих формулировок и принципиальностью выступлений, хотя писал все реже и реже, предпочитая по мере сил помогать молодым товарищам.

Ответственный секретарь был явно недоволен газетой. Разложив перед собой на столе все четыре полосы, он встал и принялся рассматривать заголовки. На первой полосе, как и всегда, шли короткие заметки, переданные телеграфным агентством со всего Советского Союза об успехах и удачах строителей и производственников. Ниже был набран официальный материал: указы правительства о награждении отличившихся, о присвоении званий. Там же были два фотоснимка: один из Сибири, другой с Урала. Вторая и третья полосы заполнены силами редакции и актива авторов. Тут были и статьи о пользе кукурузы, и отчет с партийного собрания крупного завода, и материалы рейда по колхозам области, — не было только острого выступления, которое заставило бы читателей газеты собираться толпами у стенда, при встрече спрашивать: «Читал? Нет еще? Обязательно прочти!» — вечная мечта газетчика. О четвертой полосе нечего было и говорить: она почти вся заполнена объявлениями.

«Да, видно, Коночкина мне не прошибить! — размышлял Бой-Ударов. — Опять снял три критических материала! Всего две недели, как уехал редактор, а газету словно подменили! Это уже не газета, а какая-то вегетарианская столовая! Не хватает только лозунга на первой полосе: „Не убивай! Постой! — сказал Лев Толстой!“ Нет, пора обратить внимание обкома на эту странность! Да и на „летучке“ надо поговорить о миролюбии нашего добрейшего Ивана Ивановича.»