Ему даже стало жаль Трофима Семеновича. Сидит товарищ Сердюк в своем кабинете и не знает того, что вся его будущая судьба измерена, взвешена и расчислена его собственными безответными — как ему кажется — работниками, которые ждут не дождутся того момента, когда этого самого многоуважаемого товарища начальника вытряхнут с насиженного места. И тогда они все наладят по-своему, по-настоящему, как Сердюку и не снилось.

А Ермоленко в это время собирал членов партбюро.

На месте их оказалось всего трое. Трофим Семенович не любил непокорных людей и немедленно находил им дело подальше от управляемого им центра. А после выступления Ермоленко на активе готов был каждого члена бюро считать личным врагом.

Ермоленко в нескольких словах сообщил о появлении в Мельтресте корреспондента.

На лицах его слушателей появилось блаженное чувство облегчения.

— Ну, на этот раз, кажется, грозу не пронесет! — вымолвил старый инженер-механизатор и вздохнул с таким видом, словно все его желания уже исполнились.

— Хоть бы уж поскорее! — откровенно поддержал его техник по помолу.

— Да вы что, товарищи! — сердито сказал Ермоленко. — Разве я для этого вас пригласил? Мы-то с вами коммунисты или нет? Или нам только и осталось, что на бога надеяться?

Пристыженные члены бюро молчали, с недоумением поглядывая на секретаря. А он, передохнув немного от негодования, сухо продолжал:

— Корреспондент этот — парень молодой, необстрелянный. Он, наверно, и не знает, в какую кашу лезет. И пригласил я вас потому, что стало мне стыдно, да и вам, надеюсь, будет тоже стыдно, если мы задумаемся над своим поведением. Как же это так получилось, что мы вроде и отказались от борьбы с непорядками? Корреспондент этот ударил мне по совести, а это очень болезненное чувство. Мы должны помочь парню всем, чем сможем. А можем мы многое, только о своем долге забыли. Прежде всего мы должны подготовить партийное собрание, да так подготовить, чтобы коммунисты высказали нашему дорогому Трофиму Семеновичу все, что о нем думают. Затем все известные нам факты неправильных действий товарища Сердюка мы должны сообщить в газету, там они понадобятся этому корреспонденту. А кроме того, думаю, пора нам и в обком постучаться. Вот как я понимаю нашу задачу…

Пока продолжалось это внеочередное заседание партбюро, Чащин, ничего не ведая, направлялся прямо в пещеру львиную. На нижней лестничной площадке слышался бархатный голос Гущина. Он благодарил кого-то за внимание, обещал сделать первоклассный снимок и немедленно доставить для обозрения. Потом хлопнула дверь, и голос заглох. Видно, Гущина провожали даже и на улице. Чащин вспомнил кривую усмешку Ермоленко, поежился, но упрямо зашагал дальше. Теперь он шел к самому Трофиму Семеновичу.

Секретарша на этот раз была куда любезнее. Она все еще держала губки сердечком, в том самом положении, как снималась у Гущина. Завидев Чащина, она произнесла медовым голосом:

— Можно, можно! Трофим Семенович ждет вас…

Чащин, удерживая необъяснимую дрожь в руках, открыл двойную, с тамбуром, дверь и вошел в кабинет.

Здесь все было обставлено так, чтобы каждый посетитель понимал: он входит в святая святых. Мебель была специально подобрана в виде памятников. Стол напоминал пьедестал, на котором впоследствии будет стоять монумент Трофима Семеновича. Стулья типа каменных надгробий, на которых возлежат кладбищенские ангелы, стояли в том строгом порядке, какой только на кладбищах и соблюдается. Недоставало самих ангелов и надписей: преставился такого-то числа такого-то года. Шкафы были оформлены в виде фамильных склепов. Казалось, открой дверь и войди, там тебя и ждет вечное упокоение, иде же несть печали и воздыхания. Даже пепельницы на столе и те были больше похожи на урны с прахом усопших, так они были тяжелы и на таких разлапых ножках держались.

Сам Трофим Семенович сидел за столом выпрямившись, как будто ждал, что вот-вот забронзовеет да так и останется навеки в позе начальственного восторга. Завидев Чащина, он сделал короткое движение вперед, которое можно было одинаково посчитать и за желание встать и протянуть руку, и за милостивое разрешение войти, и за удивление: что это еще за беспокойство, нарушающее привычный порядок административного течения времени и мысли?

Чащин назвался и присел на краешек одного из надгробий, пытаясь украдкой рассмотреть этот поразительный пример административного величия. В общем, кроме непомерной полноты и брезгливости, на лице Трофима Семеновича ничего особенного не было. Но, видно, в том и заключалась сила этого величия, что даже брезгливость поражала и вызывала желание как можно скорее выйти и оставить начальника в покое.

«Наверно, при этом человеке даже птицы и дети умолкают», — подумал Чащин. Однако, чувствуя себя лицом независимым, продолжал сидеть молча в ожидании, пока Трофим Семенович закроет парадную папку, в которой, как гостю показалось, не было ни одной бумажки.

Но вот Трофим Семенович, как видно, уверившись, что достаточно поразил воображение посетителя, отложил папку без бумаг в сторону, поднял тусклые глаза и, выкроив на лице подобие улыбки, спросил:

— Ну как, понравилось у нас?

— Нет, — ответил Чащин.

Ответ его произвел совершенно такое же впечатление, как если бы он выстрелил над ухом Трофима Семеновича. В глазах монумента появилось какое-то почти человеческое выражение удивления и испуга, но Трофим Семенович явным усилием воли подавил это чувство и снова окаменел. Только губы шевелились, выдавливая слова.

— И что же вам не понравилось, молодой человек-с? Кто вы, собственно, такой?

— Корреспондент газеты, — спокойно ответил Чащин.

Про себя он подумал, что с монументом разговаривать надо монументально, то есть спокойно и кратко. Если это не человек, а подобие, как и все окружающее его, то и чувства человеческие тратить не к чему, если же монумент способен ожить, тогда можно будет найти и слова другие.

— А не понравилось мне то, — так же спокойно продолжал он, — что у вас в тресте много бездельников и вся ваша деятельность существует, как мне кажется, только для вида.

— Фамилия? — отрывисто спросил Трофим Семенович, впервые проявляя чувства человека, но, к сожалению, вздорного и злого.

— Чащин! — отрапортовал корреспондент, уже откровенно наблюдая, как меняется выражение лица директора треста.

Очевидно, Трофим Семенович надавил где-то под столом невидимый звонок, так как на пороге появилась секретарша, все еще держа губы сердечком.

Чащин подумал, что Трофим Семенович прикажет вызвать того медведя с ружьем в лапах, что стоит внизу, в цехе погрузки, и решил сопротивляться до последнего издыхания, если его станут выкидывать за дверь. Но Трофим Семенович только крикнул:

— Соедините меня с Коночкиным!

Губы у секретарши распустились, стали плоскими, в глазах появился испуг. И Чащин злорадно подумал, что она теперь похожа на своего шефа. Секретарша метнулась за дверь так быстро, что запах ее духов заклубился по кабинету подобно вихрю. Трофим Семенович чихнул, и лицо его расплылось, стало бабьим, растерянным, жалким. «Так вот ты каков на самом-то деле! — с удовольствием подумал Чащин. — Выходит, и верно, что не так уж страшен черт».

Однако его очень занимало, о чем будет беседовать Трофим Семенович с заместителем редактора. Проверять полномочия своего посетителя? Он пожалел, что не сообщил о своей идее Коночкину, но в конце-то концов заместитель редактора все равно поддержит своего сотрудника. Он же сам приказал сделать обзор по письмам читателей. Было бы очень приятно, если бы Иван Иванович с места в карьер намылил голову директору мельничного заведения. Тогда Чащину было бы легче напечатать статью, которая, можно сказать, уже выпевалась в его сердце. Да, это такой материалец, что никакая газета не отказалась бы украсить им свои страницы! А какое предупреждение другим бюрократам, считающим, как и Трофим Семенович, что для них законы не писаны…