— Возможно, я даже вскрикну первым, — галантно пообещал он, сгорая от радостного смущения.

Резко открылась дверь, и в вестибюль выглянула пухленькая молоденькая медсестра, нарушая их уединение.

— Вот так-так! — проговорила она веселым бодреньким тоном, который был такой же неотъемлемой частью ее ремесла, как и профессиональный риск. — Мы пришли раньше времени! Да еще вдвоем. Очень хотим помочь медицине, так?

— Ну да, разве нет? — робким эхом откликнулась Китти, отводя взгляд от глаз Доминика, прежде чем оба начали по-дурацки хихикать.

— Что ж, проходите, если хотите отделаться побыстрее.

Они вместе отправились к жертвеннику. Их уже ждали раскладушки и две нимфы от здравоохранения; пожилая медсестра перекладывала на столике документы. Взглянув на них поверх очков без оправы, она быстро проговорила:

— Добрый вечер. Ваши имена?

Она широко улыбнулась Китти и не стала дожидаться ответа.

— Ах да, конечно! — Сестра пометила галочкой одно из имен в своем списке. — Вы поступаете очень благородно, моя дорогая, мы очень ценим ваш порыв. Приятно видеть, что молодежь подает пример.

Как она перед ней распинается, подумал Доминик. Видимо, Китти и впрямь не из простых смертных; а впрочем, девушка за рулем «карманн-гиа» просто не может не быть чем-то особенным. Жаль, что эта старая перечница не дала ей назвать свое имя! Он попытался прочесть список вверх ногами, но не тут-то было: серо-голубые глаза, умные и сведущие, уставились на него.

— Имя, пожалуйста?

Он назвался. Она просмотрела список, но очень бегло, поскольку проверяла то, что уже и так знала.

— Твоего имени здесь нет. — Она смерила его взглядом с ног до головы, и ее суровое лицо опытного медработника растянулось в широкой снисходительной улыбке.

— Нет. Я только пришел, чтобы… — забормотал он, но сестра погрозила ему пальцем и дружелюбно-ласковым, но решительным тоном проговорила:

— Тебе же еще нет восемнадцати, дружок! Разве ты не знаешь правил?

— Мне шестнадцать, — с достоинством ответил он, возненавидев медсестру за чрезмерную проницательность, а еще больше — за то, что она раструбила о своем открытии, будто городской глашатай. В ее устах «восемнадцать» прозвучало так ничтожно, что теперь его «шестнадцать» выглядело чуть ли не признанием в сопливом младенчестве; к тому же его положение усугублялось тем еще не принятым к сведению обстоятельством, что в своем шестнадцатилетнем возрасте он пребывал ровно одну неделю.

Ужасной женщине ничего не стоило, чуть приглядевшись к нему, выявить и эту маленькую тонкость. — Я думал, что кровь сдают от шестнадцати до шестидесяти лет, — неловко попытался он исправить положение.

— С восемнадцати до шестидесяти пяти, мой дорогой! Но да благословит тебя бог за желание сделать доброе дело. У детей мы кровь не берем, им нужны силы для роста. Ступай-ка домой и возвращайся через пару годков, вот тогда мы будем рады тебя видеть. Но разрешение родителей все равно понадобится, запомни.

Сестра помоложе весело хихикала. Небось даже Китти посмеивается над ним за лоснящимся занавесом своих волос; не злорадно, конечно, подсказывало благоразумие, но от этого его унижение не делалось менее огорчительным. И ведь он действительно считал, что минимальный возраст — шестнадцать лет. Он мог бы поклясться, что так оно и есть.

— Вы уверены? Ведь раньше-то было шестнадцать, разве не так?

Она отрицательно покачала головой и широко улыбнулась.

— Уж извини, дружок! Всегда было восемнадцать, с тех самых пор, как я работаю в медицине. Это ничего, что ты слишком молод, такие недуги излечиваются временем.

Ему оставалось только повернуться и уйти. Лежавшая на раскладушке Китти вытянула шею и, выглянув из-за плеча медсестры, увидала, как он бредет к двери, притихший и подавленный. Этой старой дуре не следовало бы так орать на него. Бедняжка так обижен, что даже не хочет попрощаться.

— Эй, не уходи! — жалобно сказала Китти его удаляющейся спине. — Подожди меня, и я тебя подброшу. — Она постаралась, чтобы просьба ее прозвучала как нытье боящегося остаться в одиночестве ребенка (насколько это было возможно в рамках приличий), а «взятку» предложила, чтобы отвлечь его от мыслей об уязвленной гордости; и когда он оглянулся, живой блеск в его глазах стал ей за это щедрой наградой. Китти отнесла приятное преображение на счет своей машины, и это было весьма проницательно с ее стороны, хотя и не совсем верно. — Хотя бы останься и поболтай со мной, — предложила она. — Я рассчитывала, что ты отвлечешь мои мысли от этой кошмарной склянки.

Никто не верил, что она в этом нуждается, что ее необходимо развлекать и отвлекать, но ведь таким девушкам, как Китти, позволяется капризничать сколько душе угодно.

— Ну, если ты и правда хочешь, чтобы я… — ответил он, силясь обрести толику прежней уверенности.

— Ладно, хорошо, — согласилась старшая медсестра с милостивой улыбкой. — Конечно же, он подождет. Никто не собирается выгонять мальчугана, который пришел сюда добровольно.

Он бросил на нее испепеляющий взгляд, но из-за избытка самодовольства она его, разумеется, не поняла. Небось она и ребенка-то не может шлепнуть по головке, не сломав ему шею, язвительно подумал он. С ее-то обходительностью. Но теперь, когда Китти попросила Доминика посидеть с ней рядом, он уже почти не обращал внимания на эту женщину.

— Это тебе, — сказала молоденькая медсестра, с громким стуком поставив стул возле раскладушки, на которой расположилась Китти. — Садись и разговаривай со своей подругой, а потом я принесу вам обоим по чашечке чая.

Доминик опустился на стул. Китти смотрела на него, старательно отводя взгляд от баночки, которая постепенно наполнялась ее кровью; но не потому, заметил он, что это зрелище и впрямь ее отталкивало. Она тряслась от сдерживаемого смеха, а когда он своим худым стройным телом заслонил ее от полных служебной тревоги глаз медсестер, она проговорила торопливым заговорщицким шепотком: «Эти люди просто уморительны!»

От этих ее слов все вдруг стало с ног на голову и приобрело причудливый облик. Доминик вел себя глупо, а она, похоже, и не заметила; а сестры держались соответственно своей натуре — правда, слегка карикатурно, — рассмешили ее.

— Я действительно думал, что в шестнадцать уже можно, — сказал он, продолжая больную тему, хотя слова Китти заставили его скривить губы в насмешливой ухмылке.

— Конечно, я знаю, что ты так думал, — поддержала его Китти. — Мне и в голову никогда не приходило, что тут существует какой-то предел, хотя в общем-то это разумно. Посмотри, много уже там? Я сама не могу.

Ему тоже не хотелось смотреть. Мысль о том, что ее кровь медленно вытекает из круглого золотистого шланга, причиняла ему почти физическую боль.

— Еще чуть-чуть, — ответил он и отвел глаза от банки. — Ага, вот и наш замечательный чай.

Замечательным его, конечно, назвать было нельзя: он оказался слишком крепким и приторно-сладким, а красновато-коричневый цвет свидетельствовал о наличии в нем консервированного молока. Когда их снова оставили наедине, Китти уселась на раскладушке, согнув только что забинтованную руку, сделала пробный глоточек и посмотрела на чашку с недоверием и отвращением.

— Знаю, знаю, — извиняющимся тоном заговорил Доминик, — я тоже не люблю с сахаром, но после процедуры он тебе нужен. Восстанавливает утраченную энергию, или что-то в этом роде.

— Я не чувствую никакой утраты энергии, — с некоторым удивлением призналась Китти и задумчиво посмотрела на свою повязку. — Откуда мне знать, что у них там, в этой бутылке, — теперь она заговорила не очень понятно. — Тебе не могло бы показаться, что это пиво? — Она поймала его растерянный взгляд и поспешила объяснить, напуская еще больше туману: — Видишь ли, пиво — это, в конце концов, именно то, чем я живу.

Он беспомощно вытаращил глаза в еще большем недоумении и в надежде, что, возможно, просто неверно ее понял. В конце концов, он ведь ничего о ней не знает, за исключением того, что она — самое очаровательное и самое волнующее существо на свете, которое когда-либо встречалось ему. Да еще эта ее пляска в тот памятный вечер на танцах в яхт-клубе.