Я пришел в себя в помещении, от которого за версту разило полицией, и тотчас опознал пункт по оказанию помощи утопающим. Впрочем, двое полицейских расхаживали в двух шагах от меня. У меня было ощущение, что я вернулся очень издалека. Именно это мне сказал в следующее мгновение Флоримон Фару. Потому что он был рядом, и как только я открыл глаза, он буквально набросился на меня.

— Ну, Нестор Бюрма, вы не умерли?

— Умер, — ответил я.

— Не успели прийти в себя и уже смеетесь над нами?

— У меня нет никакого желания смеяться над вами. Я жив, но очень многое во мне умерло. Сейчас ведь ноябрь, а ноябрь — это месяц мертвых.

— Как бы там ни было, вы должны поставить пудовую свечу речной спасательной команде.

— Не премину это сделать. Я подарю им на Новый год парусник.

— Бросьте его обратно в воду, — засмеялся Фару.

В воду они меня не бросили, но в покое не оставили.

— Как только я узнал о ваших акробатических пируэтах, — сказал Фару, — я мигом примчался. Мне надо было вас видеть, потому что я много чего обнаружил.

— Хочется верить, — кивнул я. — Тип из Армии спасения не стал ждать сутки, чтобы передать полицейским писанину Лакора, ведь так? И тогда вы пошли в старый флигель, принадлежавший мсье Даниелю, и нашли там труп Лакора и побелевшие кости хозяина. Теперь вам нужно найти Камила Берниса и Жана Несгибаемого, сообщников Лакора по делу на мосту Толбиак. С Бернисом будет просто. Это тот парень, с которым я репетировал цирковой номер на Аустерлицком виадуке. Там вы и найдете его труп под колесами вагона метро.

— Его уже вытащили оттуда, — сказал Фару.

— Уже кое-что. Разыскать Жана Несгибаемого вам будет труднее. Разумеется, он живет под другим именем. Сейчас мне его не вспомнить, но, может быть…

— Его зовут Жан Деланд. Мы его прихватили в Иври, когда он закапывал Лакора рядом с останками Даниеля.

— Черт возьми, это тоже неплохо.

— Во всяком случае, это развязывает вам язык. Можете мне все рассказать подробно. А вдруг есть вещи, которых я не знаю?

— Которые, скажем, вы плохо понимаете. Попытаюсь вам их объяснить.

И я объяснил, не упоминая, разумеется инспектора Норбера Балена. Это было разменной монетой, предназначенной совсем для другого.

— К счастью, — ухмыльнулся Фару, когда я закончил рассказ, — дело «Ленанте — Бенуа» было всего лишь обычным ночным нападением.

— Извините, но я этого никогда не говорил. Вы сами настаивали на этом.

— Более или менее. Кстати, по поводу ночного нападения… — Комиссар Фару сурово нахмурил брови. — Я не совсем понимаю, что случилось с Норбером Баленом. Это и в самом деле было обычное классическое ночное нападение или тут постарался один из наших друзей — Лакор, Деланд, Борено?..

— Не думаю. Эта смерть, кажется, напугала их. Они занервничали, и это стало началом их конца.

— Однако странное это совпадение, вам не кажется? Черт возьми, не хочу сказать ничего плохого о несчастном коллеге, но показал он себя не слишком сообразительным. Если бы у него была мысль… не скажу вначале, позже, поскольку он посвятил этому делу жизнь… если бы у него возникла мысль заняться флигелем Даниеля, выяснить, кто его купил и так далее, он бы вышел на след…

— Он не подумал об этом, — сказал я. — Как он не подумал и об экстремистском акте, более или менее анархистском… Но, может быть, со временем…

— Вот-вот. Смейтесь теперь над ним.

Но я не смеялся над ним. Он немного запоздал с мыслью об анархистском покушении, она пришла к нему не тогда, когда было надо. Не тогда, когда это ему было надо, я хочу сказать. Статья Кове привлекла его внимание. Он, должно быть, знал от квартальных полицейских, что Ленанте собирал вырезки из газет. И он решил пойти их посмотреть. Но, повторяю, не в лучший момент. Как раз тогда, когда любезный Сальвадор разыскивал мужчину в куртке с намерением продырявить ее со спины. Но все равно, именно смерть Норбера Валена была той каплей, которая переполнила чашу. В общем, он закрыл это дело посмертно. Не всякому полицейскому дано такое.

— Если мы когда-нибудь узнаем, кто его убил, мы его достанем, — сказал Фару.

— Надеюсь, — ответил я.

— Я оставляю вас, Бюрма, — сказал он. — Вы снова начинаете бредить. С чего это вам вздумалось жалеть полицейских?

Спустя сутки я был на ногах. Но с тринадцатым округом я еще не покончил. И отправился на поиски Белиты, Сальвадора, Долорес. Мне казалось, что я уже чувствую присутствие Сальвадора.

«Послушай, Сальвадор, — мысленно говорил я ему. — Ты оставляешь в покое Белиту и меня, отказываешься от части национальных предрассудков, а я не знаю, что ты убил инспектора Норбера Балена. Но если, к несчастью, ты захочешь каким-то образом ее увести, я устрою так, что тебя накроют, и ты сполна расплатишься за это убийство. Полицейский в отставке — все равно полицейский, а за своих они постоять умеют».

Вот что я хотел предложить Сальвадору. Но еще надо было его найти, и чтобы Белита была с ним. А чтобы найти, следовало искать. Я и искал.

Я бродил по улицам, где мы ходили вместе. Без конца. А однажды днем, недалеко от моста Толбиак…

Я стоял, облокотившись о парапет, и вдруг увидел ее, идущую по улице Шевалере в моем направлении. Она шла плавной, грациозной походкой танцовщицы в своих сапожках без каблуков, в той же самой красной юбке, шуршащей на бедрах, на ней был тот же самый пояс с заклепками, у нее была та же самая непокорная копна волос, те же кольца в ушах. То же милое упрямое личико, та же высокая соблазнительная грудь.

— Белита!

Я заключил ее в свои объятия, сжимая до хруста, и припал губами к ее устам. Это была девочка, ребенок. Иногда и жесты у нее были детские. Когда я ее обнимал, она повисала у меня на шее. Именно так она поступила и тогда, когда я ее обнял в тот ноябрьский день у входа на мост Толбиак, в тот самый момент, когда под нами с металлическим грохотом проносился скорый поезд. Я почувствовал, что она вздрогнула и отчаянно прижалась ко мне. Глаза закатились, взгляд потускнел. У нее вырвался сдержанный стон, и я почувствовал на губах что-то горячее. Белита! Как бы в последней ласке я провел рукой по ее спине. И под пальцами почувствовал нож, вонзившийся по самую рукоятку. Я окаменел, прижавшись щекой к ее волосам. Взглядом я искал подонка, который это сделал. Он стоял невдалеке, засунув руки в карманы кожаной куртки, с довольной ухмылкой. Я поднял Белиту и понес на руках в ближайшее бистро сквозь расступившуюся испуганную толпу. Прежде чем войти в кафе, я бросил последний взгляд на улицу Толбиак, в сторону того места, где полицейские нашли труп отставного инспектора Норбера Балена.

Инспектор, если вы будете отмщены, то вы будете обязаны этим цыганке, дочери того племени, о котором вы были не слишком высокого мнения. Смешно, не правда ли? Я вошел в кафе со своей красно-черной ношей, положил Белиту на скамейку. Тихонько, словно боясь разбудить. И направился к телефону.

Это повторялось трижды в неделю в течение почти полувека. Ровно в час дня каждые понедельник, среду и пятницу он поднимался по наружной лестнице со стороны Дворцового бульвара и, не обращая ни на кого внимания, направлялся к адвокатскому гардеробу. Он считал, что эта прогулка позволяла ему «подышать дворцовым воздухом», без которого он не мог обойтись.

В гардеробе он оставлял зимой фетровую, а летом поблекшую соломенную шляпу и надевал засаленный ток, сдвигая его далеко назад, чтобы прикрыть облысевший затылок. Затем, даже не потрудившись снять свою порыжевшую куртку, облачался в потертую мантию, на которой не было ни планки ордена Почетного легиона, ни знака какой-либо иной награды. Надетая поверх куртки мантия придавала солидность, которой в действительности у него совсем не было, несмотря на его неполные семьдесят лет. Перед началом своего обычного обхода он засовывал под руку старую кожаную папку, в которой не содержалось ничего, кроме издававшегося Дворцом правосудия «Вестника юстиции».