Ивон Роделек замолчал.

— Вы нам дали понять, — сказал председатель Легри, — что семья Вотье совсем не занималась сыном?

— Я далек от этой мысли, господин председатель. Я пришел сюда не для того, чтобы судить других, а чтобы помочь ближнему.

— Как прошло первое путешествие с вашим новым учеником? — спросил председатель.

— Лучше, чем я предполагал. Соланж — мать ей разрешила провожать нас на Аустерлицкий вокзал — захватила с собой Фланелль, которую Жак гладил всю дорогу, пока мы ехали. Вечером мы прибыли в Санак, я велел там приготовить для ребенка комнату, сообщавшуюся с моей. Нельзя было и думать, чтобы поместить его в общей спальне с глухонемыми или слепыми.

— Были ли среди трехсот ваших воспитанников, — спросил председатель, — еще слепоглухонемые от рождения, кроме Жака Вотье?

— Нет. Его предшественник, мой восемнадцатый ученик с такими же недостатками, прошедший курс обучения, уехал за полгода перед этим. Он устроился учеником столяра — мне удалось подыскать для него это место. Впрочем, для быстрого развития лучше, чтобы он был один. Я хотел, так же как и с предыдущими восемнадцатью учениками, лично заниматься с Жаком, опыт у меня был уже большой. Начать я решил прямо со следующего утра, сразу после сна.

— Считаю необходимым, — заявил генеральный адвокат Бертье, — чтобы свидетель рассказал суду о методе воспитания, с помощью которого бесчувственный звереныш, каким был десятилетний Жак Вотье, превратился в нормального интеллектуально развитого человека. Господа присяжные могут составить себе подлинное представление о его личности, скрывающейся за обманчивой внешностью.

— Суд разделяет точку зрения господина генерального адвоката. Слушаем вас, мсье Роделек.

— Ту первую ночь, когда Жак мирно спал под крышей нашего института, я провел в молитве и размышлениях о той тяжкой борьбе, которая предстояла мне начиная с завтрашнего утра. Я молил о помощи Богоматерь. Она всегда приходит к нам, бретонцам, на помощь в трудных делах. Она меня и просветила.

Я еще не знал, какой мне выбрать метод для воспитания звереныша. Действительно ли Жак был умен, как утверждала добросердечная, милая Соланж? Или это был ребенок обычный, средних способностей? Проявится ли этот дремлющий ум в активном желании вырваться из мрака, или он будет только пассивно регистрировать поступающие извне сигналы? Узнать это было можно только одним способом: обратиться к тем нескольким предметам, которые добрая девочка использовала как единственное средство общения между нею и Жаком. Тут могли помочь кукла, ложка, тарелка, стакан… Нужно было идти почти на ощупь от известного к неизвестному. Я знал, что любой ребенок задолго до того, как он познакомится с алфавитом и элементами грамматики, способен уловить общий смысл фразы, которую он еще не может ни произнести, ни проанализировать. В этом ему помогает привычка слушать и наблюдать за лицом говорящего, а еще, может быть, необъяснимая интуиция, которая рождается в нем вместе с первым криком.

Для Жака помощником станет натренированная рука: она будет одновременно и слухом и зрением, с помощью которых воспринимается речь, а также она заменит язык и голос. Мне предстояло быть настороже, напрягаться душой недели, месяцы, годы, чтобы отыскать в этом необозримом мраке искру разума, беспорядочно блуждавшую далеко от всякого света, горя и радости — далеко от жизни.

Пробуждение на следующее утро было нормальным. Трудности начались с утренним туалетом, к которому я должен был принудить Жака насильно: он хорошо чувствовал, что его намыливают, моют, причесывают другие руки. В бешенстве он несколько раз переворачивал таз и катался по полу. Всякий раз я помогал ему встать, снова наливал в таз воду, старался не проявлять нетерпения: столкнулись его и моя воля, между нами началась упорная глухая борьба. Закончиться она могла только полной моей победой. И чем труднее был этот первый утренний туалет, тем легче был следующий, а потом он стал и вовсе обычным. В воспитании Жака все должно было сводиться к методическому повторению простейших действий, которые требуются от человека в обычной повседневной жизни. И каждая схватка позволяла мне обнаружить какие-то новые черты характера моего странного ученика. Конечно, вначале были только очень неясные проявления (иногда резкий крик, иногда гримаса, чаще всего — какой-нибудь бессмысленный дикий жест), но долгий опыт научил меня придавать значение и малейшим признакам чего-то нового.

Однажды я подставил на несколько секунд под струю холодной воды его правую руку и сильно ее сжал. Раз десять повторил я это упражнение, пока рука его не замерзла. Из-под опущенных по-прежнему век потекли слезы — впервые я увидел, как брызнули слезы из потухших глаз. Я радовался этим слезам — ведь это была сама жизнь. Жак успокоился — он смирился с неприятным ощущением от холодной воды. Тогда я взял его руку и приложил ее к своей щеке: по контрасту ребенок почувствовал удовольствие от тепла. Ощущение тепла и холода укоренилось в нем.

Затем, водя его рукой по краю таза, я сделал на его безжизненной и готовой все воспринять ладони другой характерный, не похожий на предыдущий, знак. Вдруг мой ученик побледнел, затем покраснел и наконец замер в каком-то восторге. Плотный туман рассеялся — он понял! Пробившись из глубины небытия, яркий свет внезапно озарил его дремлющее сознание, и он понял, что каждый из двух новых знаков соотносится с одним из предметов, которые он осязал, — холодной водой и металлическим тазом. Внезапным прозрением он усвоил понятия «содержимое» и «содержащее». Смутно он чувствовал также, что сможет в будущем просить, получать, слушать, понимать, систематически обмениваясь знаками с кем-то неведомым для него тогда, кто постоянно прикасался к нему. Он наконец вырвался из того слишком тесного мира, придуманного Соланж, который сводился к еде и тряпичной кукле.

Опьянев от безумной радости, Жак принялся ощупывать в комнате все подряд: стол, на котором стоял таз, полотенце, местами сухое, местами мокрое, мыло, выскальзывающее из рук, губку, которую лихорадочно сжимал, чтобы выдавить из нее холодную воду. Инстинктивно он подносил каждый предмет к лицу, чтобы его понюхать, вдохнуть и почувствовать его особенный запах. Морщась, он кусал мыло, губку — у мыла был неприятный вкус. Я позволял ему делать все, что он хочет, как бы в вознаграждение за проведенные во мраке десять лет. Чудо свершилось на моих глазах, три чувства, с помощью которых предстояло воспитывать Жака, начинали взаимодействовать, чтобы помочь проясниться сознанию. Запах и вкус пришли на помощь к осязанию. Все это происходило самым простым образом: я наблюдал за беспорядочными, механическими жестами ребенка и видел, как он сначала ощупывал каждый предмет дрожащими пальцами, затем нюхал и наконец пробовал его жадными губами на вкус.

Казалось, что и лицо, непроницаемое до сих пор, жаждало узнавания новых предметов. У Жака появился ключ к пониманию вещей. У меня было теперь доказательство живого ума — доброе сердце Соланж не ошиблось. Прошел час, два, три — часы, насыщенные новой жизнью, в это время я последовательно его заставлял ощупывать, обнюхивать уже знакомые предметы, давая им наименования осязаемым знаком на его жадных ладонях. Руки вспотели, он часто дышал. Я понял, что не следует слишком затягивать этот первый урок, иначе сознание — еще слабое — не выдержит потрясения. Завтра я начну с тех же самых знакомых предметов утреннего туалета и добавлю новые.

А до тех пор, я считал, надо дать ему возможность двигаться, подышать свежим воздухом. Чрезмерная мозговая работа в течение нескольких часов требовала успокоительной разрядки. Я отвел его в институтский парк и заставил следовать заранее обозначенным маршрутом. Для этого между некоторыми деревьями были натянуты веревки. Жаку оставалось только идти от дерева к дереву вдоль веревок, деревья служили вехами. Спустя три дня он мог уже прогуливаться один. Так он узнал понятие «пространство». Очень быстро он понял значение слова «движение» и обнаружил, что ноги контролируются его волей.