Однако, возвращаясь к 27 января 1889 года, приведем еще одну цитату из донесения полицейского советника Хайде: "Того же дня, в половине второго пополудни, наследный принц в мундире кавалергарда вновь появился у "Гранд-отеля"… Ожидавшие перед гостиницей извозчики, признав его императорское высочество, наперебой бросились предлагать свои услуги…"

Следовательно, у Рудольфа тоже выдался хлопотный денек; в тот же день после обеда его видели в Пратере в обществе графини Лариш, и, на беду, свидетельницей этой оказалась его свояченица княгиня Луиза фон Кобург. Стоит ли после этого удивляться, что в десять вечера на посольском приеме Рудольф выглядел усталым и раздраженным?

Ну а теперь не станем более откладывать описание того рокового эпизода, который — хотя и сохранился лишь в мемуарах графини Лариш и не вызывает полного доверия — определенно может рассматриваться как обобщенное доказательство, несомненно, необычной (напряженной? мучительно неприятной?) атмосферы вечера, а с точки зрения литературной — безукоризненно убедительного кульминационного момента.

"Впоследствии я слышала, что Мери своим поведением вызвала возмущение всей Вены, — пишет в 1913 году графиня, изгнанная из Австрии в Лондон, живя в нищете и лелея планы отмщения. — Бальный зал был залит ослепительным светом, императорская семья уже находилась там, когда прибыла баронесса Вечера с дочерьми. Все взгляды обратились к Мери — отчасти из-за ее красоты, но главным образом из-за того, что в обществе уже связали ее имя с Рудольфом, а посему многие из знакомых дам неодобрительно косились на Мери.

Юная девушка, и без того возбужденная донельзя, еще более подстрекаемая недобрыми взглядами, решилась на безумный поступок. Члены императорской фамилии, расхаживая по бальному залу, выделяли из толпы знакомых, обращались к ним. Когда Рудольф удостоил Мери своим вниманием, она улыбнулась ему, однако подошедшей супруге наследника Мери не поклонилась, не воздала должных почестей, а дерзко уставилась принцессе в глаза. Взгляды обеих женщин встретились, и, по рассказам очевидцев, Мери и супруга наследника смотрели друг на друга, как готовые к схватке тигрицы.

Окружающие в полном ошеломлении наблюдали за этой сценой, напряженно ожидая дальнейшего развития событий. Этот безмолвный поединок длился несколько мгновений; Мери, сердито топнув ногой, отвернулась.

Баронесса Вечера, которая до сих пор с ужасом взирала на них, наконец вмешалась и, пылая от стыда и гнева, поспешно увела Мери из залы.

Как только мать с дочерью удалились, в зале вспыхнуло возмущение".

Ну чем не сцена в духе классической венской оперетты?

Действительность, даже если сцена и не была настолько театральной, вероятно, оказалась мучительной для Рудольфа (мы имеем в виду весь этот прием по случаю дня рождения кайзера).

Рудольф до глубины души не выносил немцев вообще, а Вильгельма II в особенности, питая к нему неприязнь, можно сказать, на семейной почве. Ведь в конечном счете Гогенцоллерны вытеснили Габсбургов с их исконной германской земли, они отняли независимость у Виттельсбахов, милых и приятных родичей-баварцев, они надругались над Францией, по отношению к которой даже Рудольф (для престолонаследника парадоксальным образом) испытывал свойственную европейским либералам романтическую ностальгию. Рудольф — и, конечно, его ровесник Вильгельм, — с тех пор как помнил себя, был свидетелем взлета, а затем и процветания Гогенцоллернов и упадка Габсбургов. Самодовольный, настырный, хвастливый, чеканя по-солдатски рубленными, резкими фразами, Вильгельм являл собою олицетворенную газетную карикатуру на типичного пруссака и даже в приватной обстановке не мог вызвать особой симпатии в образованном, светском и несколько склонном к декадентству Рудольфе. А сейчас кронпринцу, усталому, издерганному, запутавшемуся в сложной любовной интриге, приходилось делать вид, будто он рад пышным торжествам в честь этого малоприятного юнца. Иначе нельзя, ведь пока что, во всяком случае до тех пор пока отец не выпустит из рук бразды правления — а Франц Иосиф (мы-то с вами знаем, читатель, сколь долгая жизнь уготована императору) никакой склонности на сей счет еще не выказывает, — до тех пор судьба Австро-Венгрии связана с этим тупоумным и опасным задирой.

Но и пруссаки были не лучшего мнения о Рудольфе. '"Он ни во что не верит'' — так характеризует принца в своем посольском отчете хозяин торжества князь Ройс (кстати сказать, в определенном смысле довольно точно). Более резко высказаться о престолонаследнике важнейшего союзника Германской империи он вряд ли решился бы; неразрывная зависимость обеих держав была взаимной, и с этой истиной, несмотря на столь же взаимное недоверие, поневоле считались и в Берлине. Очевидно, берлинских политиков тревожила мысль: каково будет им в дальнейшем (и кто знает, может, эта перспектива уже не за горами) выступать бок о бок с этим человеком против… российского царя? против Франции? а может, и против обоих?

"Лишь одна человеческая жизнь отделяет его от трона", — красными чернилами начертал Бисмарк на полях посольского отчета и снабдил свое раздраженное (или встревоженное?) замечание размашистым восклицателным знаком.

Что же имели в виду пруссаки, говоря, что Рудольф "ни во что не верит"? Смысл этой фразы проясняется нижеследующим странным письмом. Наиболее странное в нем то, что автор его — сам Рудольф. Вскоре после вступления Вильгельма на престол он пишет военному атташе Австро-Венгрии в Берлине:

"Фрау Вольф (та самая, которой предлагалось устроить Рудольфу свидание с супругой владельца гостиниц) доставила вести о некоторых берлинских событиях; согласно ее утверждению, в течение этой зимы Вильгельм часто встречался наедине с некоей австрийской девицей по имени Элла Шомич — она проживает на Линк-штрассе, 39, и прежде была любовницей нашего посла. Вильгельм, будучи в подпитии, с бестактной несдержанностью выбалтывал свои самые сокровенные мысли перед этой Эллой и даже в присутствии фрау Вольф, которая недавно побывала в Берлине по коммерческим делам. Вильгельм, мягко говоря, непочтительно высказывался о нашем императоре, уничижительно говорил обо мне, поставив меня в один ряд со своим собственным отцом, — то есть назвал меня пляшущим под еврейскую дудку, тщеславным, манерным, бесхарактерным, бездарным, гоняющимся за дешевой популярностью бумагомарателем. Он заявил, что Пруссия здравствует и процветает… в то время как монархия загнивает и находится на грани распада; что наши германоязычные территории перезрелыми плодами свалятся в руки Германии и превратятся в захудалые княжества империи, подвластные Пруссии даже в большей степени, чем Бавария… Он заявил далее, что вот поохотиться он с нами,

Габсбургами, не прочь, поскольку наша компания не лишена приятности, но это ничуть не меняет того факта, что мы — никчемные, нежизнеспособные, обабившиеся, мягкотелые сибариты, и вообще в политике нет места сантиментам, и как бы то ни было, а его призвание — сделать Германию великой, причем за наш счет…" Далее (в пересказе Рудольфа) следует длинное и подробное сообщение фрау Вольф, этой сводницы международного класса, о пьяной заносчивости будущего кайзера Вильгельма, в глубине души, видимо, сознающего собственное ничтожество, и кончается письмо следующими словами: "Я обращаю ваше внимание на упомянутую Эллу Шомич. полагая, что из этого источника и в дальнейшем можно черпать информацию ".

Итак, даже из приведенного отрывка видно, что оба молодых человека, которых разделяли интересы, темперамент и политические убеждения, не слишком-то жаловали друг друга. За несколько месяцев до трагедии в Майерлинге, когда Вильгельм, уже будучи кайзером, нанес визит венским властодержцам и в распорядке его пребывания, конечно же, фигурировала охота, Рудольф в одном из писем разрабатывает идею "элегантно обставленного несчастного случая на охоте" — к тому же более или менее всерьез: дескать, если по неисповедимой воле небес случай таковой произошел бы, то вся европейская история повернула бы свой ход в новом и более благоприятном направлении. Кстати сказать, на посольском приеме Рудольф и не делал тайны из своей антипатии к немцам: заявлял вслух, что терпеть не может этот прусский мундир; жаловался окружающим, что тяжелые, жесткие эполеты с уймой золота и бахромы давят плечи… Должно быть, вопиющей несправедливостью, от которой вскипала кровь, представлялась ему мысль — а в день этих пышных празднеств, заполненных для него, Рудольфа, массой никчемных хлопот, беготни и суеты, эта мысль не могла не преследовать его, — что Вильгельм, этот тупоголовый истукан, уже правит империей (и может вершить судьбы мира!), он же практически отстранен от дел, и без того достаточно скромных сравнительно с его рангом: какой прок, что он назначен (да и то совсем недавно) главным инспектором над пехотой, на штабные совещания — очевидно, с ведома "высочайшей инстанции" — его, как правило, приглашать забывали. Рудольфу не возбранялось волочиться за женщинами, увлекаться охотой, играть роль ученого орнитолога или природоведа, воображать себя писателем, редактировать и поныне не утратившую ценности серию очерков "Австро-Венгерская империя в описании и иллюстрациях", бравировать своей дружбой с венскими и пештскими политическими журналистами-евреями, сколько угодно заигрывать с чехами или венграми, изводить бумагу на статьи о внешней и внутренней политике, но к власти отец его и близко не подпускал, а без этого все начинания Рудольфа оказывались пустопорожними. Возможно, Франц Иосиф побаивался Рудольфа? Или попросту не доверял ему? Почему он дозволял своему преемнику играть лишь в оловянных солдатиков? А может быть, он знал Рудольфа лучше, чем нам кажется? Опасался ли он за судьбу своей монархии? Или, чувствуя себя властителем "милостию божией", не считал возможным делить с кем бы то ни было эту милость?