Капеллана стащили с седла и доставили к самому Бошану Уорику. Обвинителем выступил оскорбленный рыцарь:

— Ты видишь перед собой преступнейшего из пресвитеров, милорд. В канун праздника тела Христова он, не убоявшись греха, собрал толпу негодяев и стал науськивать их на именитейших граждан города Седбери. Они ворвались в мой дом, переломали, что под руку подвернулось, а после подпалили его с четырех концов. Мне удалось скрыться лишь по счастливой случайности. Грабители растащили припасы и утварь, а деньги поделили между собой. Я своими глазами видел, как этот богоотступник оделял моим серебром викария Парфи и служку Грея. Я требую смерти для недостойного служителя церкви.

Уорик смерил сухопарого попика пронзительным взглядом.

— Твои претензии справедливы, сэр рыцарь, — произнес он после длительного молчания. — Ты вправе требовать удовлетворения. Но кто мы такие, чтобы своей властью карать священника? Даже такого, как этот смердящий пес, поправший божеские заповеди и законы королевства? Связать разбойника и при первой возможности препроводить в тюрьму.

— Все тюрьмы разбиты, милорд, — осторожно подсказал Болинброк. — И никакой суд не сможет покарать злодея. Его милость король по бесконечной своей доброте простил сервам их ужасные преступления. Горстку пепла, — он коснулся медальона в вырезе джекка, — вот все, что мне довелось унести с пепелища Савоя. Поэтому я, как никто, понимаю рыцаря Морля. Только сам он и может быть судьей в этом деле.

— Отлично сказано, милорд! — Уорик церемонным поклоном поблагодарил молодого Ланкастера. — Забирай его, рыцарь, ты можешь делать с ним все, что захочешь, — и дал знак убрать пленника с глаз. — Повремени, — вдруг задержал он готового настигнуть добычу госпитальера. — Сколько спросишь за мозгляка?

— Он тебе нужен, милорд?! — воскликнул пораженный Морль. — Но зачем?

— Зачем? — эрл задумчиво пощупал массивную серьгу с красным камнем. — Просто хочу уберечь от смертного греха милого моему сердцу рыцаря святого Иоанна Иерусалимского. Не пачкай рук, сэр Стефан. Если ты не против, я готов дать выкуп в сто фунтов.

— Да на что тебе такая дрянь, милорд?

— Так берешь сто фунтов?

— Он твой, милорд, — пожал плечами благоразумный Стефан де Морль, — хотя, видит небо, я потерял в тридцать раз больше.

— Наберись терпения, дружок, мы спросим все до последнего пенни, — Уорик кивком подозвал оруженосца. — Проследи за пленным, Оливье. Он нам еще пригодится.

На городской стене толпился народ, гадая о причинах нежданного сборища. Если готовится турнир, то почему нет трибун и не видно тяжелых доспехов. На военные приготовления тоже не больно похоже. Вроде бы и место неподходящее, и слишком мало людей. Сошлись на том, что будет праздник по случаю замирения. Значит, не сегодня завтра из Лондона уберутся последние оборванцы. Наконец удастся вздохнуть спокойно и жизнь вернется в нормальную колею. Всем, кроме самой беспросветной голытьбы, осточертели ночные страхи и невольные утеснения. Работников, затравленных нуждой и облавами, не спрашивали. Им было не до прогулок. Трудовой день в мастерских длился с восхода и до заката.

Субботнее утро вновь было ознаменовано крестным ходом. Парящий над Сити шпиль собора святого Павла, казалось, дрожал от звона исполинских колоколов. Им вторила тяжелая бронза Варфоломея Великого, тревожно перебиваемая надтреснутым перебором звонниц Иль-Чэпел. Заупокойным набатом откликалась ротонда Темпла, где в базальтовых черных гробах мертвым сном спали последние командоры святого храма. Зубчатый парапет круглой церкви с узкими прорезями и ступенчатыми контрфорсами бросал удлиненную тень на крылатую химеру, позеленевшую от дождей и туманов. Сердцевидный язык геральдического чудовища яростно вибрировал, пустотелое нутро гудело.

Плакали грудные младенцы, тряслись припадочные, встревоженные горожане крестили лбы. Весело начинался денек, ничего не скажешь!

И слухи ползли, и множились ужасы. Черные птицы слетались к клоакам. Ватаги юродивых, попрошаек, калек, как стаи собак, догоняли монахов. Все язвы, бубоны, культи, лишаи тянулись за ними. Старухи вертели больную девчонку, чтоб стигматы были яснее видны на лбу, на ногах, на бессильных ручонках.

Процессия пересекла заливные луга, отделявшие Вестминстер от Лондона, и уже приближалась к руинам Савоя, когда из Ладгейта выскочили всадники королевского поезда. По знаку мэра, чье формальное дозволение требовалось всякий раз, когда двор проезжал через город, кортеж остановился.

Ричард спешился первым. Явив пример благочестия, он застыл, сойдя с дороги, в молитвенной позе. За ним последовали пэры и нотабли. В седлах остались одни гвардейцы. Склонив головы и сложив ладони, блистательная свита с показным смирением пропустила нищенствующую братию. Мир суетный склонялся пред миром вечным.

Епископ в лентах с крестами поднес распятие, и Ричард благоговейно приложился губами.

— Помолись за меня, святой отец! — воззвал он, глотая слезы. — Попроси божьего заступничества в деле, где бессилен человеческий разум.

Все, что только зависело от людей, было исполнено. Поэтому, как никогда, важна была поддержка свыше. Неудержимо приближалась развязка. Свидание с вождем мятежников надвигалось неумолимо, как рок.

Лорд Солсбери, который через городской совет вел переговоры, объявил, что встреча произойдет в Смитфилде, на пустыре, где уже загодя начали сосредоточиваться войска.

По совету Куртнея, замещавшего примаса, Ричард решил предпринять паломничество к могиле Эдуарда Исповедника.

Словно перед торжественной коронацией, он провел ночь в Белой башне Тауэра, где исповедался и причастился в капелле святого Иоанна. Разработанный Солсбери сценарий был знаком ему лишь в самых общих чертах. Несмотря на то что эрл принял меры на случай неожиданных осложнений, дело могло обрести крутой оборот, и король решил подготовиться к самому худшему. Истово веруя в охранительное могущество священных реликвий, он всеми помыслами рвался к веерным сводам, дерзновенно вознесенным в звездную бесконечность. Среди гробниц коронованных предков, в сумрачном мерцании золота и жемчугов, ему дано было пережить упоительное ощущение избранничества. Как хотелось повторить это волнующее преображение, этот взлет над бренностью естества, когда спадают оковы и освобожденный дух устремляется в запредельность.

Король, нежданно выказав ярко выраженную августейшую волю, оставил свиту и гвардию в Вестминстерском дворце. Пешком, словно бедный пилигрим, он в полном одиночестве явился к стенам аббатства. Преклонив колени у каменного барельефа святого Эдуарда, коснулся губами креста с четырьмя птичками в углах и постучался в ворота.