Вытащили Сафонова, члена Реввоенсовета Второй армии, старого большевика, каторжника, он бодрился, еще мог говорить, улыбался оскалом, но уже видно было — ему не выжить, перебит позвоночник.

Убит Титов-Кудрявцев, комиссар полка Первой Московской рабочей дивизии.

Убит Кропотов, депутат Моссовета, преподаватель партийной школы.

Убита Мария Волкова, работница Трехгорки, член губкома РКП (б), слушательница Коммунистического университета.

Убита Анфиса Николаева, портниха, секретарь парткома Железнодорожного района.

Убита Игнатова, активистка из Уваровского трамвайного парка.

Убиты большевики Разоренов-Никитин, Танкус, Колбин.

Убит Кваш, секретарь Московского Бюро субботников.

Убита Аня Халдина.

Растерзанное тело Загорского нашли под утро.

Измотанный и счастливый Денис Шаньгин приехал и Москву двадцать восьмого сентября, в воскресенье, добрался-таки за месяц. Вылез из вагона на дощатый перрон и шел, с улыбкой, задрав голову к небу, не замечая толкотни вокруг, — и охота же дуракам ехать куда-то, знали бы, каково в поездах и на станциях. Он еще может гордиться тем, что жив и как будто цел, и даже не с пустыми руками. В тощей торбе остался большой сухарь, горсть сушеных грибов и вяленая медвежатина в свертке, целехонькая, гостинец из Рождественского для дяди Володи.

Выйдя на Каланчевскую площадь, он остановился, полюбовался вокзалами, там флаг у входа и там флаг, но наблюдал за людьми некоторое время — спешат, торопятся, а вот ему теперь можно и не спешить. Понравились московские лица, открытые, не злые, не похожие на сибирские; там взгляд отчуждающий, привыкли на зверя через прицел смотреть, здесь же как будто зовут тебя взглядом, спрашивают, как живешь, человек, подбадривают вроде. Совсем другие глаза, словно люди здесь какой-то иной породы.

Однако полюбовался и хватит, пора и про дело вспомнить. День сумрачный, небо тяжелое, вот-вот польет дождь, осенний и долгий. Денис остановил бледного мужчину в котелке, вежливо спросил, как ему добраться до гостиницы «Дрезден».

— Поезжайте на Скобелевскую площадь, там Моссовет увидите, а напротив «Дрезден», — пояснил тот и пошел своей дорогой дальше.

Легко сказать «поезжай», у него что, лошадь своя?

— А если пешком? — крикнул ему вслед Денис. — Далеко?

— Верст пять, не меньше.

Лишь бы не больше, а пять верст пустяк. Однако же по тайге, наверное, идти легче, чем по такому городу, проблукаешь до ночи, а там и «Дрезден» закроется. Лучше доехать, но на чем? Там вон стоят извозчики, за спасибо не повезут. Последние рубли выпросила у Дениса приличная женщина с детьми на вокзале в Новониколаевске.

У вокзала напротив он увидел грузовик и возле него толпу мужиков, одетых по-разному, кто во что, но у всех одинаковые повязки на рукавах — красное с черным. Денис догадался — знак траура. Флаги на вокзалах тоже такие — красное с черным. Он не сразу обратил па это внимание. Кто-то помер известный и важный.

Мимо Дениса быстро прошел милиционер, по делу, видать, и тоже с повязкой. Уж он-то знает, кто помер, но останавливать его Денис не стал, человек казенный, расспрос начнет, кто да откуда, да зачем приехал, а объяснять долго. Да и отец советовал таких не задевать.

Он увидел культурную женщину в длинной юбке, в черном берете, тоже, видать, траур, и обратился к ней:

— Извините, мадам, вы не знаете, кто это помер? — И показал почему-то на грузовик.

— А никто не помер, — ответила женщина и тоже посмотрела на грузовик. — Их поубивали.

— Кого это их?

— Большевиков.

И посмотрела на Деписа, как он раскрыл рот. Берет на ней косо, на одну бровь.

«Большевиков… — у Дениса заныло в животе. — Всех, что ли?»

Денис побежал к грузовику. Там, где едут полста мужиков, и ему можно, не надорвется машина.

Подбежал, успел, только половина их залезла в кузов, без драки лезут, чинно, сначала на колесо одной ногой, потом другую через борт — и там.

Денис умерил прыть, к машине подошел шагом, спросил зычно:

— Эй, мужики, чья власть в городе?

Никто ему не ответил, может, не все расслышали, машина фыркала, постреливала синим газом, один только, тот, что стоял на колесе и задрал ногу и кузов, обернулся и сказал кому-то мимо Дениса:

— Еремин! Проверь-ка его.

Молодой, не старше Дениса, чумазый, с белесыми бровями, видать Еремин, вырос перед Денисом.

— Кто таков? — спросил невежливо и с напором.

«Ишь, как обращается, слабака нашел!» — возмутился Денис и крикнул снова на грузовик, минуя чумазого:

— Чья власть, спрашиваю, вам что, глотки позатыкало?!

С кузова обернулся один, другой, глаза непонятно злые, враждебные, их заслонил Еремин, процедил сквозь зубы, вроде даже с одышкой от злости:

— А н-ну, документы!

Денис понял по его голосу: дело швах. Сколько раз он за дорогу слышал: Москву взяли, Деникин в Кремле, и ни разу — что Москва стала обратно нашей. А теперь еще и большевиков поубивали. И флаги, может, не траур, а чье-то новое знамя.

Не сводя глаз с чумазого — у того ноздри ходуном, — Денис сделал шаг назад, скакнул в сторону и побежал.

Побежал и убежал бы, за долгую дорогу он научился держать ухо востро, убежал бы, да «бы» помешало — покатился по булыжнику от подножки, успев прижать к себе заветную торбу. Вскочил на ноги — мосластый кулак Еремина держал его за полу.

— Еще раз прыгнешь — разговор короткий. — Еремин дернул плечом, отведя локоть, пиджак его отошел и Денис увидел потертую кобуру, тяжелую, ремень отвис.

— Пусти, не побегу, — насупясь, сказал Денис и неторопливо полез за пазуху, раздумывая, как быть, какая все-таки власть в Москве, от этого зависит многое, жизнь его между прочим, — от того, какую бумагу предъявишь.

— Бомбу бросили, так думаешь, уже и власть сменилась, контра! — процедил Еремин, нетерпеливо следя за его руками, чтобы побыстрей убедиться да к стенке.

Денис прерывисто вздохнул — если «контра», значит, власть не белая. Снял шапку, отогнул подкладку, вытащил тонкий пакетик, будто с порошком от кашля, осторожно развернул.

— Извини, товарищ, я из Сибири, ничего не знаю, — пояснил Денис виновато.

Еремин дернул бумажку у пего из рук, читал долго, хотя там всего две строчки, подпись и ничего больше, бросил Дениса как безвредного и пошел к машине, крича па ходу:

— Адам Петрович! Такое дело!..

От кабины оторвался, судя по кожанке, главный, повернул очки.

— В чем дело, Еремин?

— Письмо товарища Загорского. Просит помочь. — Еремин потянулся вверх, подал тому бумажку. Денис последил взглядом, как Адам Петрович бережно принял его бумажку, и увидел вдруг, как все из кузова повернули лица к Денису, смотрят на него молча, суровые, одинаково темные, как сухие грибы, только глаза с блеском. И Денис, не понимая, что с ним такое, медленно, как по скользкому льду, пошел к машине.

— Вы его знали? — спросил Адам Петрович не громко, не строго.

«Знали… в прошедшем времени».

— Он у нас в ссылке был, в Енисейской губернии. А что?

Опять на его вопрос никто не ответил.

— Он меня сюда вызнал, и вообще он…

— Просит помочь — поможем! — отчеркнуто произнес Адам Петрович. — Полезай сюда, товарищ.

Дюжина рук протянулась к Денису сверху, он видит черные пальцы, кисти, чуть выше белая кожа в крутых; венах лезет из обшлагов. Он ухватился, не глядя, его подняли, как пушинку, дали дорогу к кабине, он стал рядом с Адамом Петровичем.

— Вот так, товарищ, — сказал тот твердо, без всякой скорби, — Поздно ты приехал, но… отомстим! — Хлопнул дважды по крыше кабины. — Поехали!

И сразу ветер в лицо, Денис подался вперед над кабиной, чтобы никто не видел, как побежали по щекам слезы, — ни от чего, просто от жизни, от долгой дороги, чуть не попал вот сейчас под пулю, некуда ему теперь пойти, никто его здесь не ждет, и вяленую медвежатину съедят другие.

Ветер выжал слезу, ветер высушил.