Да хоть как смотри на это диво, на это чудо подлости и бесчестия. Подделал мандат от имени Бакунина, явился в Москву, из отдельных пятерок создал «Народную расправу». «Наша цель — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение». А для этого все средства хороши — шантаж, запугивания, провокации. «Временно даровать жизнь палачам царизма, чтобы они своими зверствами заставили народ бунтовать». Вот и все цели «Народной расправы», а для начала Нечаев расправился со своим же — убил студента Иванова. Тот, видите ли, усомнился в целях и отказал Нечаеву в повиновении. «Суд над Ивановым — как посмотреть».

— Избавь меня от этаких судей, — сказал Владимир без особого яду, мирно — у них еще будет время поспорить — и сменил тему: — А откуда вы знаете Моисеева? По Москве?

С Сергеем Дан учился на естественном факультете у Тимирязева. Сергея выслали в Нижний за беспорядки после того, как забрали в солдаты около двухсот студентов в Киеве. А Дану пришлось эмигрировать, он замешан в подготовке теракта…

Они поселились под одной крышей. Дан рассказал новичку о Женеве, что знал, и коротко о себе. Владимир о себе тоже сказал в общих чертах — первомайская демонстрация, суд, ссылка, побег. И пока хватит, подробности потом. Он прибыл в Женеву, чувствуя себя несколько растерянным. До этого он побывал в Берлине, побывал в Лозанне, посмотрел, послушал… Было над чем призадуматься, было от чего растеряться.

Он переходил границу с надеждой на живое дело, полное отваги и риска. Эмиграция сулила не только спасение от ссылки, но и совсем другую жизнь, не только избавление от российской кабалы, но и саму заграницу, культуру, Берлин, Париж, Лондон, каких-то новых, значительных людей, новые содружества, а с ними и новые возможности борьбы. Заграница жила в его представлении как некое пребывание на несравненно более высоком уровне. И без помех. Там тебя не преследуют ни жандармы, ни шпики, ты недосягаем для них, а, к примеру, в Германии социал-демократы действуют легально, даже газеты свои издают свободно. Одним словом, заграница для него сейчас — это прежде всего свобода. От ссылки, а затем еще и все другие свободы: слова, собраний (один Гайд-парк в Лондоне чего стоит), действий.

Однако скоро ему пришлось убедиться, что помимо свободы «от чего» существует еще и свобода «для чего». Для чего ты избавился от ссылки, для чего ты можешь здесь говорить все, что думаешь, — для чего?

Сначала Берлин.

Сразу же стало ясно, что в Германии русским политэмигрантам живется туго: власти требуют вид на жительство, как минимум — губернаторский заграничный паспорт. Если он есть — живи, но опять же не забудь явиться в полицейский участок и доказать, что ты не станешь бременем для Германии — и ее подданных, а для этого предъяви кругленькую сумму наличными или текущий счет в банке.

По слухам, такое же положение было во Франция, не легче и в Бельгии. Поменьше преследовались эмигранты в Англии, может быть, потому, что там вообще было тяжело жить: ни работы не найдешь, ни приюта.

А до Швейцарии добраться не так-то просто.

Русская колония в Берлине состояла в основном из студентов, среды Владимиру знакомой. Приехали они сюда легально, учиться, большинство из состоятельных семей, и каждый, как правило, считал своим долгом участвовать в революционном кружке. Разные были кружки, и о единстве, разумеется, не заходило и речи, поскольку истина многозначна и пути к ней неисповедимы. Особенно много здесь было сионистов, бундистов, поменьше эсеров и совсем немного эсдеков. Они входили в группы содействия, знали явки, собирали деньги, устраивали собрания я жили, как скоро убедился Владимир, по священному писанию: в начале было слово, все через него начало быть. Говори вслух, что думаешь, говори даже, не успев подумать, иначе другой влезет со своим словом и начнет самоутверждаться, говори, будто растет твой революционный стаж не годами борьбы, а за счет вот этих минут звучания па тему «долой» и «да здравствует».

Сионисты презирают всех одинаково, бундисты тоже, но особо эсдеков, ведь совсем недавно Бунд гордо покинул съезд РСДРП, заявив, что только он вправе представлять еврейский пролетариат и никакая другая революционная организация не должна вмешиваться в их дела.

Эсеры превозносят террор, «Дело второго апреля» — убийство министра внутренних дел Синягина студентом Балмашевым.

— Вот подлинно революционное дело! — И запевают хором: — «Радуйтесь, честные правды поборники, близок желанный конец. Дрогнуло царство жандармов и дворников: умер великий подлец».

А что эсдеки?

— Параграф первый — это принципиально важно.

— Параграф первый — сущая чепуха. У Ленина генеральские замашки.

— А у Мартова обывательские нежности вместо революционного долга.

— Мартов энциклопедист! Он в уме перемножит пятизначные цифры быстрей, чем другой на бумаге.

— Пускай идет в цирк! Ха-ха!

— А что говорит Плеханов?

— Плеханов говорит: и корова ревет, и медведь ревет, и сам черт не разберет, кто кого дерет. Все это дрязги кружковой жизни.

— Потому Ленин и стоит за такую формулировку параграфа первого, которая бы из кружков сделала партию.

— Ленин централист!

— Плеханов вызвал Мартова па дуэль.

— Мартов поэт! Он написал «Туруханскую». — И тенорок заводят: — «Там, в России, люди очень пылки, там к лицу геройский наш наряд, но со многих годы долгой ссылки живо позолоту соскоблят. И глядишь, плетется доблестный герой в виде мокрой курицы домой…»

Вот именно, молодец Мартов. Все подхватывают и поют. Знать революционный фольклор — дело чести каждою.

Песня стихает, страсти гаснут, но не надолго, и снова:

— Мартов великий теоретик.

— Ленин — Робеспьер. Остряки так и называют его.

— Плеханов умница, говорит: не могу стрелять но своим.

— Господа марксята! Если революция пролетариата неотвратима, то призывать к ее содействию так же нелепо, как создавать партию содействия лунным затмениям. Так сказал Штаммлер в своей последней книжке.

— Что ему книжка последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет.

Осведомленность, зубастость, остроумие, бенгальские огни полемики становились для Владимира привычными. И все-таки удивляло: почему за меньшевиков большинство, а за большевиков — наоборот?

— Потому что беки по одному частному вопросу на съезде оказались в большинстве и за это ухватились.

Вполне возможно.

— Потому что большевиков здесь уже нет, все в России, на местах, делом заняты, а не болтовней.

Что ж, и такое не исключается.

Вначале он слушал их во все уши, речистые собрались, артисты, любо-дорого посмотреть, как они перенимают друг у друга жесты, позы, выраженьица, гремят цитатами из Герцля и Герцена, Бакунина и Некрасова, даже знают, что Зубатов за чаем сказал. Но все больше стало возникать ощущение, что он тут вроде как зритель, сторонний человек, они для него словно за стеклом, что ли, или как в синематографе Шарля Лемона — посмотреть и идти дальше по своим делам.

Но куда дальше? И по каким делам?

Он думал прежде: достаточно вырваться в Европу, как он окажется в монолитном строю единомышленников.

Куда там. Он никак не мог влиться в эту пеструю среду, она словно расступалась, и он оказывался в одиночестве со своими сомнениями. Никто ничего не искал, все ужо что-то вполне определенное нашли, и теперь каждый отстаивал свою истину до хрипоты, желая уничтожить в споре того, кто еще ничего не выбрал или выбрал не то.

Ему же не хотелось спорить — почему? Нечего отстаивать?

Но ведь он не с лупы свалился в эту среду, он из ссылки бежал, он в тюрьме сидел, под знаменем шел «Долом самодержавие!» и защищал его от жандармов. Так что не в стороне он, а в бороне. Но им нет до этого дела, каждый стремится утвердить свое. Долой-то долой, слава богу, что хоть это бесспорно, но у каждого свое «долой», каждому надо провести в жизнь именно свою тактику, да поскорее бы, лучше немедля, не то другие свергнут ненароком помазанника божия, тогда уже поздно будет проявлять себя, утверждаться и самовозгораться.