Назавтра, когда выстроили всю команду призывников, перед строем появился офицер с какой-то бумагой: -- Смирнов Б. Н. выйти из строя – громко объявил он. -- Можете идти домой до особого распоряжения.

      Я, весьма довольный, отправился на гастроли в Севастополь, не понимая, по молодости лет, в какую историю  влип, поскольку мой «умный» администратор и не подумал исполнить свое обещание, отправить приглашение в штаб Таврического военного округа.  По возвращении из Севастополя домой мне передали  другую повестку, приказывающую немедленно явиться с вещами. Приказ был настолько категоричен, что моя мама, испугавшись, обратилась к своему двоюродному брату, который занимал высокое положение начальника автотранса Крыма, и был хорошо знаком  с военкомом. Выяснилось, что то же самое лицо, которое распорядилось дать мне отсрочку, приказало срочно вызвать меня и отправить с первой же командой, куда угодно. И меня отправили в авиационную школу в город Вольск, несмотря на заключение медицинской комиссии: «годен, кроме авиации и флота».

      Первые месяцы службы были ужасно тяжелы. Вечером, лежа в кровати, я хватался за её холодное железо и, сжимая его до боли в руках, стонал, как узник, лишенный свободы и радостей жизни. Я был плохо подготовлен к военной службе, прежде всего, из-за слабого физического развития. Мы  были апрельского призыва, и курс молодого бойца длился около полугода, то есть до начала занятий в школе. А это четыре дня в неделю тактика пехоты с интересной программой: марш-бросок Вольск – Привольск с полной выкладкой, там занятия и такой же бросок обратно. А войдя в пределы города, маршем с песней в часть. Я был хорошим запевалой, и это вызывало у командиров несколько снисходительное отношение к моей физической неподготовленности. Однажды, когда на занятиях я уже не мог ползти по-пластунски, поскольку натер себе ремнем карабина руку, командир, заметив это, поднял меня и приказал идти к его велосипеду, чтобы  проверить, хорошо ли накачаны колеса, и там ожидать прихода взвода. Я очень оценил этот благородный жест, присущий далеко не всем офицерам.

      Более всего меня раздражал старшина вседозволенностью своих действий и плоским юмором, которые доставляли огромное удовольствие дорвавшемуся до власти малограмотному солдафону.

-- Если я увижу, как кто-нибудь ломает ветки сирени, пусть пеняет на себя -- тоном лектора-эколога заявлял старшина, прохаживаясь перед строем.

-- Вопросы есть?

-- А чем же подметать территорию части? Ведь метелок не дают.   -Заявляет из строя смельчак.

-- Надо проявлять солдатскую находчивость. – повторяет свою вечную формулу жизни, довольный собой «фельдфебель».              - Но ведь Вы же сказали, – не унимается солдат, – что если увидите...

 – Это, если увижу, – наслаждается  непонятливостью своих подчиненных и собственным остроумием «воспитатель».

      Больше всего старшина любил игру «похороны окурка». Он обшаривал всю казарму, пока не находил где-нибудь окурок. Тогда по тревоге выстраивалась рота. Впереди роты шесть человек с вытянутым полотенцем, на которое «чистюля-старшина» укладывал окурок. За ними группа с несколькими лопатами и вся рота. Привычным марш-броском (200 метров бегом,100 метров шагом), по знакомому маршруту Вольск--Привольск, процессия прибывала к месту основного действия, где без отдыха, передавая лопаты друг другу, выкапывалась огромная яма, куда укладывался окурок, и по всем правилам захоронения засыпался землей. После этой траурной процедуры «блюститель порядка» произносил речь о том, что теперь окурок уже не сможет появиться на территории казармы, поскольку мы проводили его в последний путь. Церемония заканчивалась так же, как и тактические занятия, ибо фантазия старшины была весьма ограничена.

      Близок к старшине по своему интеллектуальному развитию был комвзвода лейтенант Костенко, по прозвищу «Гадкий утенок».  Увольнительная для солдата - единственная радость, и время увольнения ценится на вес золота. Лейтенант Костенко выстраивал увольняемых и долго рассматривал, словно покрытые лаком, сапоги, начищенные   до золотого блеска пуговицы, сверкающие белизной подворотнички. Не найдя к чему придраться, он начинал нудную лекцию о том, как подобает вести себя солдату в увольнении. – Вы не только не должны позорить чести мундира советского воина, но и подавать пример гражданскому населению, – начинал этот садистский инструктаж новоиспеченный Макаренко. – Вот помню, как-то раз в очередь за билетами в кино пытается бочком влезть какая-то стерва. Я ей вежливо говорю, что вас,  гражданочка, здесь и близко не было. А она мне, понимаете, в лицо: «не гавкай»! Ты что, говорю, баба, белены объелась? Я гавкать не могу, поскольку не собака, а советский офицер, да ещё в форме. Все засмеялись, а она пристыженная ушла. Вот вам пример культурного поведения. – Так Вы, наверное, университет закончили? – говорит с издевкой курсант Лившиц. – Разговорчики в строю! – рявкнул лейтенант. – И нечего острить! Дело не в университетах, а в уме и надлежащем самовоспитании. Все свободны, а Лившиц пусть останется, я ещё с ним побеседую.

     Конечно, не все офицеры были таковыми. Командира батальона майора Сулейменова любили все солдаты. Ротный, капитан Казачанский, был ушлый, но умный мужик. Уже позже,  в авиационном полку, я повстречался с интересными и достойными людьми. Прекрасным примером подлинного благородства были замполит полка подполковник Шаманин, командир эскадрильи майор Головко, начфиз капитан Теленков. Всегда с теплотой вспоминаю комдива - генерала Корзиникова, человека высокой культуры и необыкновенной доброты, командира полка, героя Советского Союза гвардии полковника Самсонова и много других.

      Через некоторое время, уже после принятия присяги, я, как руководитель батальонной самодеятельности, имел ряд льгот и свобод. Да и привыкание к условиям службы облегчало моё существование. В августе месяце 1951 года я узнал о рождении дочери и очень переживал, что не могу послать домой хоть какой-нибудь подарок. Мы, курсанты школы, имели «оклад» 50 рублей в месяц, но, как сознательный комсомолец, я подписался на заем на 400 рублей. У меня удерживали 40 рублей ежемесячно, так что хватало только на конверты и марки. Но вот, в первом же тираже этого займа я выиграл 500 рублей и отправился в магазин за подарками всем домашним. Дочке я купил, не понимая, что это подарок не для грудного ребенка, прекрасную куклу, которая при повороте очень звучно выговаривала «мама». В помещении столярной мастерской я сделал фанерную упаковку и уложил все подарки. Но когда я выходил из части, чтобы отправить посылку, часовой потребовал открыть ящик, поскольку при повороте там что-то запищало. То же самое произошло и на почте при взвешивании. Дело кончилось тем, что от всех вскрытий повредили у куклы головку, и я очень переживал, что дочка плохо к этому отнесется. Вступив в брак ещё совсем в юном возрасте, я слишком многого не знал. Мне казалось, что  моя двух или трехмесячная дочка всё понимает и, что она уже совсем большая.

      Учился я, как всегда, хорошо и кончил школу авиационных механиков с отличием. Это мне давало право выбора места дальнейшей службы из предложенных штабу школы городов, куда  требовались механики на штурмовики ИЛ-10. Я выбрал Одессу, поближе к дому, и, кроме того, там жила тетя с семьёй. Но в Одессе мне долго служить не довелось. Нашу часть перебазировали на станцию Подгородная Николаевской области.

      Здесь меня посетил  мамин младший брат дядя Сёма. Ему, инвалиду войны, это было не просто, хотя жил он в Кировограде, не очень далеко от места моей службы. Соломон Яковлевич Агинский, профессиональный инженер связи и скрипач-любитель, ушел на фронт в первые дни войны как лейтенант запаса. До самого её конца все время на передовой, обеспечивая связь в тяжелейших условиях. Вернулся живым, но нельзя сказать невредимым. Он рассказывал, что при форсировании Днепра переплывал реку девять раз, но рвавшиеся рядом в воде снаряды обходили его стороной. Скрипка была с ним почти всю войну, но под конец ей не удалось спрятаться от бомбы. В одном немецком городе старшина сумел достать ему новую скрипку. Но этот инструмент оказался изготовленным каким-то знаменитым итальянцем и представлял собой музейную ценность. Дядя немедленно сообщил об этом в политотдел армии. Прислали эксперта и скрипку забрали, заменив её другой, сделанной современным мастером. Она служила ему до конца дней, как напоминание о тяжелых годах войны и фронтовых друзьях, любивших в редкие часы слушать её голос.