Именно такими, не измененными за многие десятилетия, увидели эти села и мы.

      «Культурным центром» Арыси была станция с буфетом, медпунктом и пивным ларьком. Правда, на отшибе был ещё и клуб, куда привозили кино. По дороге на станцию был также магазин, где по карточкам мы получали продукты. И это всё, что можно было бы написать в путеводителе по Арыси для иностранных туристов, пожелавших  узнать, как мучался трудовой народ при царизме.

      Эти места были не лишены экзотики. Прожив там совсем немного, я близко познакомился со скорпионом, когда на минуту выбежал босяком, чтобы занести в дом раскладушку, на которой отдыхала моя младшая сестра. До того дня я с такой ужасной болью не встречался. Услышав мой дикий крик, соседи сразу поняли, в чем дело, и прибежали с противоядием (настойкой яда скорпиона на хлопковом масле) и, по-моему, скипидаром. Но это не помогло, во всяком случае, боль не сняло, и меня отнесли на станцию в медпункт. Но и после медицинского вмешательства и наложенного уже выше колена жгута я простонал до самого утра, а боль дошла до верхнего края ноги, до паха. Интересно, что местные жители скорпионов не боялись, потому что спали на бараньих шкурах, куда скорпион ни за что не  полезет. Бараны этих ядовитых пауков, оказывается, едят. Я после общения  с этой тварью тоже перестал её бояться и вместе с другими ребятами ловко с помощью стеклянной банки ловил весенних зеленых скорпионов и сдавал (по-моему, за трояк) в медпункт для приготовления противоядия.

     И хотя в этой забытой богом Арыси мы жили по тем временам не бедно, тем не менее, без сожаления оставили её, когда у младшей маминой сестры появилась возможность получит жилье и работу по специальности в Ташкенте.  Все это произошло благодаря усилиям тогдашнего наркома финансов Узбекистана Ниязова, который побывал на фронте с делегацией, привезшей воинам подарки от республики. Там он повстречался с мужем маминой младшей сестры и пообещал помочь тете со всей семьей перебраться в Ташкент  и устроиться на работу в театре.

      Тетин муж, дядя Саша Письман, с броским псевдонимом Александр Альпи, до войны артист эстрады, работал в жанре музыкальной эксцентрики и ритмики. В первые  же дни войны ушел добровольцем на фронт, и был послан на работу по специальности начальником ДКА армии Баграмяна. Но усидеть, не участвуя непосредственно в боях, этот порывистый человек не мог. Вскоре он добился своего, став командиром стрелкового батальона, и умер в госпитале, после боев за Кенигсберг, восьмого мая 1945 года, фактически уже после окончания войны.

      Его жена, моя любимая тетя Цыва, в миру Цилистина Яковлевна, была артистка оперетты. Её амплуа – каскадная. Удивительно талантливая, буквально во всём, личность, она не смогла достичь высот и званий в своей профессии из-за отсутствия, прежде всего, специального образования. И, конечно же, этому помешали скомкавшая жизнь война, гибель мужа, необходимость кормить, растить и воспитывать дочку. Но всё равно всю жизнь она занималась  искусством и имела в этом успех и высокую оценку как руководителей, сослуживцев и коллег, так и своих подопечных, которым она с удовольствием передавала свой театральный и жизненный опыт.

      И вот, выполняя просьбу её мужа, наркомфин Ниязов вызвал нас всех в Узбекистан. Тетя Цыва, её две сестры с детьми и бабушка поселились в самом Ташкенте, в каких-то подвальных комнатушках, а нам с мамой нарком любезно предоставил огромную комнату на своей даче, которой он во время войны не пользовался. Именно здесь мы познали все ужасы голода, тропической малярии и презрительного отношения к «понаехавшим» жидам. Этим словом аборигены называли любых эвакуированных, независимо от национальности. Лично я на еврея не был похож никак. Скоре всего я напоминал китайца с абсолютно желтым от акрихина лицом. Только перейдя на хину, понемногу стал  избавляться от признаков желтой расы, получив вместо этого значительную глухоту, от которой освободился лишь с прекращением приема этого препарата. Но пока меня мучили дикие приступы тропической малярии, я вынужден был глотать эти горькие порошки.

      Основной части жителей поселка Луначарский, что в трех километрах от Ташкента, воспитанной в духе сталинского интернационализма, было всё равно, кто перед ней, китаец или турок, она просто считала необходимым нас задеть и оскорбить. Особенно они не любили мою мать, которая одно время работала налоговым инспектором, и от которой очень было трудно скрыть истинное количество скота. Поскольку сговориться с ней было невозможно, то на нас спускали собак. Я говорю «на нас», поскольку часто ходил по домам с мамой.

       Мостик большого арыка, где купались мальчишки, мне спокойно миновать не удавалось. Особенно часто приставал один хулиганистый парень. И вот как-то, проходя эту опасную территорию, мы столкнулись с ним лицом к лицу. Его глаза смотрели на меня с иронической усмешкой. В руке моей, в матерчатой сумочке, лежал литровый глиняный кувшин. Не раздумывая долго, я с размаху стукнул им по голове своего противника. С этого дня ко мне больше никто не приставал, а потерпевший стал моим лучшим приятелем. Он часто пропускал меня вперед в очереди за зеленым отваром из нижних листьев капусты, горьким как рапа, с ошибочным названием «борщ», который мы получали по талонам, каким-то путем добытыми мамой.

     А вот сосед наш, смотритель ниязовской дачи, и его жена относились к нам сочувственно. Один раз, когда я помогал ему молотить ячмень (работая верхом на лошади от рассвета до заката), он принес нам в комнату тарелку плова, который жалко было кушать, так он великолепно пах. Мы разделили его на два раза, но не выдержали и съели всё подчистую. В знак особого расположения сосед разрешал мне иногда брать в яслях коз шкурки от кормовой свеклы. Я их хорошо мыл и  варил, а мама потом пропускала через мясорубку и клала в виде котлет на сковородку, как бы для поджарки, но конечно без масла. Мы пили с ними  чай (имеется ввиду кипяток), смазывая патокой, которую  получали по карточкам вместо сахара. Ещё я собирал на месте молотьбы ячменные зернышки. Их толкли в металлической ступе и варили кашу. Каша была сытная, но всё время приходилось сплевывать скопившиеся соломенные чешуйки, которые отделить от зерна до приготовления этой каши было невозможно.

      Когда наступало время сбора фруктов, сосед просил меня о помощи. Я ловко взбирался на деревья и снимал целенькие зрелые ягоды вишни. В оплату за работу мне дали право, есть на дереве сколько угодно фруктов и уносить домой для мамы полную тюбетейку. В перерыве мы пили зеленый чай с лепешкой, которую я уплетал за обе щёки, несмотря на обещание никогда к ней не прикасаться. Такое обещание я давал, когда наблюдал за её приготовлением. А технология выпечки узбекской лепешки была такова. Посередине двора стояла своеобразная печь. Это был глиняный усеченный конус, поставленный вершиной вверх и имеющий в основании около метра в диаметре. Внизу маленькое отверстие в форме арочных ворот, служившее для того, чтоб  можно было поправлять горящие внутри дрова. Через верхнюю открытую часть очень ловко забрасывались приготовленные ещё сырые лепешки так, что они прилипали к внутренней стенке печи и падали лишь тогда, когда были выпечены. Эта часть технологии меня вполне устраивала. Смущало меня приготовление самого теста. Соседка садилась рядом с печью и, задрав свою дурно пахнущую юбку, оголяла ноги настолько, насколько их вообще можно было оголить. Затем, взяв кусок теста, она обрабатывала его на своих ляжках, как мне думается, не идеально чистых. Я пытался себя уговорить, что высокая температура в печи уничтожает не только микробы, которые могут попасть на тесто с не вполне стерильных ляжек, но и запах, исходящий от них. Однако логика не могла победить чувство брезгливости, которым я мгновенно пренебрегал, как только мне отламывали кусок этого удивительно вкусного хлеба.

     Было бы обманом утверждать, что мы не видели в изобилии прекрасных восточных лакомств или южных овощей и фруктов. Достаточно было проехать в Ташкент, этот город хлебный, и посетить знаменитый Алайский базар. Правда, купить там мы могли только стакан прохладной воды у мальчишек, бегающих с пронзительным криком: «Есть холодная вода! Кому холодной воды!»  Я не знаю, зачем мама таскалась со мной на этот рынок. Разве чтоб не забыть, как что выглядит. Хотя иногда она разорялась на семечки.