…Родился 28 сентября 1796 года. 28 сентября (9 октября) 1796 года, или 5 числа месяца раби-ас-сани 1211 мусульманского года; или в 7 день 11 месяца года овцы по монгольскому календарю, по летосчислению же революционной Франции — 18 вандемьера 5 года республики единой и неделимой…

Мальчик едва взглянул на мир — и уж попал в омут календарей, религий, имен, мнений, которым вместе тесновато.

И чего только не происходит на свете в день, когда родился герой!

Российский месяцеслов 1796 года рассуждает о недавно открытой седьмой планете Уран, «и может статься, что за Ураном есть еще планеты, к системе нашей принадлежащие, которые тихими стопами около солнца обращаются».

Гете странствует по Швейцарии с прекрасной возлюбленной Христиной Вульпиус.

Тбилиси возрождается после прошлогоднего персидского разорения…

220 солдат и 78 пушек охраняют в Шлиссельбургской крепости двух фальшивомонетчиков, одного дезертира и богохульника, одного буяна (у которого от частых земных поклонов — на лбу знак «в меру крупного яйца»), одного поручика, «за продажу чужих людей, сочинение печатей и пашпортов заключенного до окончания шведской войны» (война шесть лет, как окончилась, про него забыли), а также — вольнодумца Федора Кречетова. В сырой камере бывшего императора Ивана Антоновича, без права гулять и брить бороду, помещается издатель трети всех русских книг Николай Новиков и добровольно разделивший с ним заключение доктор Багрянский…

28 сентября (9 октября), несмотря на то что исполнилось ровно восемь месяцев эры Цзяцин, новый император Поднебесной империи, давший, как полагается, имя новой эре, усиленно предается хмельным напиткам и пребывает в меланхолии, так как не смеет забыть, что он только пятнадцатый сын императора Цянь-Луня, отрекшегося от престола восемь месяцев назад, но вмешивающегося во все.

А на острове Ваникоро девятый год ждет случайных избавителей и уже теряет надежду горстка уцелевших участников экспедиции Жана Франсуа Антуана Лаперуза, не подозревая ни о революции, ни о генерале Бонапарте…

Генерал же Бонапарт продолжает в Италии трудную осаду Мантуи и в письме от 18 вандемьера требует быстрых мер от парижской директории: «Уменьшайте число ваших врагов!» Он жалуется на здоровье, угрожает отставкой: «Мне остается только мужество, какого одного недостаточно для нынешнего положения».

28 сентября (9 октября). В этот день Иммануил Кант, как всегда, в половине четвертого выходит на прогулку в сером сюртуке, с тросточкой в руке, и старый слуга Лампе с зонтом под мышкой следует за ним на некотором расстоянии, чтобы не мешать размышлениям профессора. Кант готовит второе издание своего трактата, начинающегося так: «К вечному миру, к кому обращена эта сатирическая надпись на вывеске одного голландского трактирщика рядом с изображенным на этой вывеске кладбищем? Вообще ли к людям или, быть может, только к философам, которым снится этот сладкий сон». 72-летний профессор, однако, знал, когда установится вечный мир: когда он будет выгоден. Эгоизм порождает как зло, так и добро, мудрая природа когда-нибудь соединит народы и государства «силой корыстолюбивых интересов» (проект будущего трактата прилагается)…

Французская же республика, соперничая с Кантом, только что приняла закон об отмене смертной казни. Закон вступает в силу на другой день после установления вечного мира на планете.

Но к чему все это?

Разве и так не ясно, что на свете все сцеплено со всем, и что Сергей Муравьев-Апостол, пришедший в мир осенним петербургским днем 1796 года, сразу, одним фактом своего появления, вступает в отношения и с 50-летним Франсиско Гойей, который недавно лишился слуха (отчего, может быть, его зрение настолько улучшается, что он уже начинает различать вокруг себя кошмарные «капричос»); и с 64-летним Джорджем Вашингтоном, который президентствует последнюю осень в надоевшей Филадельфии и скоро переберется на покой в уединенное виргинское имение; и с Брянского полка солдатом Петром Чернышевым, по высочайшему именному указу отправленным на Нерчинские рудники; и с маленьким гамбийским негритенком Демба, чье имя встречается в нескольких географических отчетах; и с отцом семи детей Гракхом Бабефом, уверенно ожидающим встречи с гильотиной, чтобы воскликнуть: «Прощайте навсегда! Я погружаюсь в сон честного человека».

Из перечисленных лиц разве что Гойя узнает незадолго до кончины о пяти повешенных в Петербурге 13 июля 1826 года. Взятые наудачу пять, десять, тысяча человек с Сергеем Муравьевым едва встретятся, даже в мыслях и воспоминаниях. Однако же они — его человечество, его n-1, если n — это все люди…

Нет сомнения (проверено!), что любой, кто отправится в библиотеку и попросит газету (центральную, местную), вышедшую в день его рождения, тем самым закажет свой гороскоп: обязательно найдет в тех листах удивляюще большое число намеков, по которым вроде бы ясно предсказывалось еще в день рождения, как сложится вся жизнь читателя… Пусть в том же номере газеты рядом притаились и несбывшиеся варианты той же судьбы. Пусть всегда в таких гороскопах ответ известен раньше загадки.

И мы ведь хорошо знаем (не можем забыть даже на миг!), что станет с тем мальчиком из осени 1796 года. Но разве так уж бесполезно решать задачи с известным ответом?

Итак — в Петербург последних сентябрьских дней 1796 года.

Газета — тетрадка, маленькая, плотная — 11 листков, 22 страницы. Под двуглавым орлом заголовок «Санкт-Петербургские ведомости» № 78. В пятницу сентября 26 дня 1796 года. Во вторник сентября 30-го дня вышел номер 79-й. Наше, 28 сентября, стало быть, — воскресенье: газета не выходила. Но как раз ко вторнику поспели известия, что «28-го утром в столице в полдень было +9, вечером +6, ветер юго-западный, встречный, облачное небо, сильный дождь, гром и молния».

Запомним редчайшую в столь позднее время грозу (по новому стилю ведь 9 октября!), она еще появится в нашем рассказе.

Гроза, непогода «над омраченным Петроградом»… Разумеется, без труда узнаем, что в тот день солнце поднялось в северной столице без пяти минут семь, а зашло в 5 часов 15 минут. И ту же позднюю осень заметим вдруг в объявлении о том, что «на Мойке супротив Новой Голландии, под № 576 доме, продаются поздние и ранние гиаценты» (именно так — гиаценты); а на Выборгской — «провансрозаны, букет-розаны и в придачу к ним божье дерево».

Но Петербургу некогда заниматься обозрением восходов, «гиацентов» и «букет-розанов». В ту осень несколько сот рабочих роют землю и жгут костры, начиная стройку лет на семь: Военно-медицинскую академию, Публичную библиотеку. Город — молодой, меньше века, жителей в четыре-пять раз меньше, чем в Лондоне, Париже, и они еще привыкают к памятнику основателя города. Впрочем, майор Массон, француз на русской службе, недоволен утесом-пьедесталом, ибо из-за него «царь, который бы должен созерцать свою империю еще более обширной, чем он замышлял, едва может увидеть первые этажи соседних домов».

Однако Николай Карамзин, готовящий в это время к печати «Письма русского путешественника», думает совсем иначе: «При сем случае скажу, что мысль поставить статую Петра Великого на диком камне, есть для меня прекрасная несравненная мысль, ибо сей камень служит разительным образом того состояния России, в котором она была до времени своего преобразования».