«Я уже сошел с ума! Я уже сошел с ума!» 

«Придет время, — думал я, — когда от всех моих дум останется один лишь этот припев, и я впаду в мучительнейшую из всех форм сумасшествия: бесповоротно помешаюсь на том, что я сошел с ума, и у меня уже не будет ни малейших светлых промежутков, когда я мог бы забыть об этой ужасной идее. Так надо же воспользоваться случаем, чтоб в последний раз в жизни насмотреться на чуждую для меня теперь природу и человеческую жизнь, идущую своим путем, как корабль в океане, с которого нахлынувшая волна выбросила меня за борт». 

Я взглянул в вагон и вдруг увидел участливый взгляд вчерашней миленькой девушки-курсистки, по-видимому, давно остановившийся на мне. Она улыбнулась мне и слегка кивнула головкой. Я вынул свой носовой платок и сделал ей легкое движение. Оба сидевшие против меня жандарма сейчас же оглянулись, и она стала с равнодушным видом смотреть в окно. Мы подъехали к станции Мcта, и предупрежденный телеграммой о моем приезде станционный жандарм сейчас же остановился на платформе против моего окна. Телеграфист вместе со своей женой и начальник станции, по-видимому, с сестрой (оба были похожи) тоже подошли и стали за спиной жандарма, смотря на меня через закрытое окно вагона. 

Сидящему передо мной унтеру, по-видимому, было лестно такое внимание, делавшее в его глазах более значительной и самую его миссию доставки в Петербург важного политического преступника. Он меня не отстранял от окна, смотря в него вместе со мною. 

Поезд стоял здесь минут пятнадцать, и за железнодорожным жандармом собралась толпа местных станционных жителей, человек в пятнадцать, рассматривавших меня очень сдержанно, не выражая ни одобрения, ни порицания. Но вот к ней подошел седоватый, бритый и усатый господин средних лет, по-видимому, небогатый помещик из отставных военных. Находившееся на нем драповое пальто-халат было значительно поношено. 

Он обратился к стоящему телеграфисту, очевидно, с вопросом, на что тут смотрят, и, получив, по-видимому, ответ, что везут политического в крепость, вдруг начал выражать свои монархические чувства, показывая мне кулаки и произнося какие-то ругательства по моему адресу. 

В один момент вся остальная толпа отшатнулась от него и стала в стороне. Это, по-видимому, еще более взбесило его. Жестикулируя своими кулаками и продолжая ругаться, он все ближе и ближе подступал к моему окну, а станционный жандарм не знал, что ему делать. 

Я смотрел то на него, то на отошедшую от него толпу, ничем не показывая вида, что на дне моей души стало очень горько. 

«Даже и единственный день моей жизни, — думалось мне, — когда пришлось увидеть вольный свет, оказывается отравленным слепой ненавистью ограниченного человека, принимающего меня за какой-то дикий призрак его собственного тупого и зложелательного воображения!» 

— Отстранитесь от окна! Сядьте в угол, чтоб вас не было видно снаружи! — быстро сказал мне мой унтер-офицер, опасавшийся, что тот в порыве своего верноподданнического усердия разобьет кулаком стекло моего окна. 

Спрятавшись в угол, я взглянул между сидевшими против меня жандармами на личико сочувствовавшей мне юной курсистки, желая ей сказать без слов: «Вот видите, как ко мне относятся!» 

Она стояла совсем бледная. На ее черных глазах были слезы, и я видел, как две или три из них скатились по ее щекам. Под влиянием какого-то внутреннего порыва она вдруг встала, как будто что-то хотела сделать, но, увидев мой успокаивающий взгляд и отрицательное движение головы, села. 

Выглянув еще раз в уголок из окна, я увидел, что вся толпа расходилась, а усатый помещик в халате, догнав кого-то из уходящих, пристал к нему и, по-видимому, что-то объяснял ему, все время поворачиваясь на ходу назад и показывая мне свой кулак. 

Но вот поезд двинулся и... через несколько часов привез меня в Петербург. 

Была уже полная ночь. Меня усадили в карету и повезли куда-то по освещенным фонарями незнакомым мне петербургским улицам. Я уже не спрашивал, куда меня везут, так как знал заранее стереотипный ответ всех жандармов: 

— Увидите сами! 

Мы ехали по крайней мере полчаса, после чего карета направилась через отворившиеся ворота в темный глухой проход под каким-то огромным домом. 

Унтер-офицер вышел из нее и вошел в дверь в правой стене этого прохода, оказавшуюся как раз рядом со мною, а мне предложил ждать в карете с двумя моими жандармскими солдатами. Через четверть часа он вернулся и сказал: 

— Теперь можно выйти. 

Я вышел и увидел, что моя карета стояла в небольшом, замкнутом со всех сторон темном пространстве. Тоннель под домом был плотно загражден и с той и с другой стороны воротами, задние из которых только что пропустили нас и затем снова замкнулись за нами. 

Я вошел в дверь и оказался в небольшом помещении очень странного вида, с какими-то приборами на стенах. 

Передо мною открылась новая железная решетчатая дверь. Меня ввели по какой-то темной лестнице, как будто сделанной в толстой каменной стене, в комнату, где меня встретили, к моему удивлению, уже не жандармы, а какие-то чиновники и служители в невиданных мною мундирах с золочеными пуговицами и золочеными же ключами на воротнике. 

«Очевидно, — подумал я, — теперь меня привезли в какую-то большую темницу Третьего отделения, где действительно могут пытать, чтоб вырвать у меня показания. Но они даже и не подозревают, что смерть в пытках для меня будет лучше, чем предстоящая мне перспектива сумасшествия». 

Мне предложили раздеться и вымыться в ванне в присутствии всех, стоящих в этой комнате. Я повиновался, вошел в ванну и начал полоскаться и мыть себя руками, но это сбило меня с толку. Нигде еще не принуждали меня мыться. 

Мое платье и белье было тотчас же вынесено вон служителями в мундирах, которые взамен принесли старые грубые войлочные штаны и такую же черную куртку, жесткую рубашку и кальсоны, кожаные башмаки вроде калош и две тряпки вместо носков. 

Когда я оделся во все это, мне показалось, что я стал совсем похож на медведя, так толсты и неуклюжи сделались мои руки и ноги. 

— Теперь пойдемте! — сказал мне чиновник с ключами и пошел рядом со мной; в отдалении нам предшествовал один из служащих. 

Вдруг мысль, от которой мороз пробежал по всему телу, мелькнула в моем мозгу. 

«Да это меня привезли в сумасшедший дом! Они уже узнали из какого-нибудь моего ночного бреда, что я сошел с ума, и теперь на всю жизнь поместят здесь! Как бы мне узнать это? Ведь если я их спрошу прямо, я уже знаю, они мне не ответят правды». 

— Скажите, пожалуйста, — спросил я, радуясь своей находчивости и думая, что этот косвенный вопрос их озадачит, — ведь здесь сидят только больные? 

«Если он скажет "да!", — подумал я, — то будет и без слов ясно, какова моя болезнь». 

— Всякие! — ответил он. — У нас сидят и здоровые, и больные. 

«Значит, нет! — мелькнуло у меня в голове. — Это не сумасшедший дом! Но в таком случае что же это такое? Это не крепость! Это не часть! Это не Литовский тюремный замок, который я видел, когда ехал за границу. В темнице Третьего отделения я уже сидел. Нет! ничем другим, кроме сумасшедшего дома, это не может быть. Или это какая-нибудь вторая, более важная темница Третьего отделения? Но в таком случае сколько же у них тайных политических узников? Им нет числа, судя по количеству ниш с запертыми дверями, стоящих вдоль стен, мимо которых меня ведут. Вот они везде, тесно друг от друга, как входы гробниц в катакомбах!» 

Действительно, таинственное и, очевидно, никому еще не ведомое огромное здание, куда меня привезли, более всего походило на катакомбы новейшего устройства. Меня провели внизу сквозь вторую решетчатую дверь, отворенную стоявшим за нею служителем в мундире, и мы повернули в огромный многоэтажный слабо освещенный газовыми рожками коридор, с правой стороны которого находились в два ряда, один над другим, огромные матовые окна, а по левой стороне шли какие-то длинные висячие железные балкончики, — целых три, один над другим. Мы взобрались по решетчатым железным лесенкам сначала на один балкончик, потом на другой, потом прошли по третьему в какой-то темный угол и там словно углубились в стену по узкой лестнице, делавшей в этой стене один оборот. Потом мы вышли в другой этаж с новым коридором, который в темноте казался бесконечным. И вдруг мой провожатый отпер одну из дверных ниш, шедших здесь в два яруса, с какими-то никелированными полушариями около каждой двери. Тяжело загрохотал замок, дверь отворилась, и за ней показалась какая-то темная, непроницаемая для глаз бездна.