Через некоторое время в Париже случилось событие, с особенной силой обнажившее социальные контрасты. 1 апреля 1867 года с необыкновенной помпой открылась международная выставка. Ее блеск и пышность находились в разительном противоречии с нищетой неимущих классов, с растущими забастовками, с безработицей. В польской газете «Niepodleglość», выходившей в Париже, опять появляются яркие публицистические статьи Ярослава Домбровского. В его открытом письме «Гражданину Бернарчику и его политическим друзьям» развиваются идеи революционно-демократического интернационализма. Но не вся политическая публицистика Домбровского достигала печати. Часть ее в виде рукописей попадала в круги польской эмиграции.

Большое распространение в Париже получает антиправительственная литература, не только печатная, но и рукописная. Политический протест проникал из памфлетов, подобных рошфоровскому «Французы времен упадка», в художественную литературу, вроде знаменитых «Кар» Виктора Гюго. Реакция свирепела. Она требовала изъятия из библиотек книг Вольтера, Руссо, Ренана, Жорж Санд и других произведений, ставших классикой французской и мировой литературы. Жаловаться на злоупотребления чиновников и неистовства цензоров можно было только их же начальству. Верховная власть чувствовала, как вокруг нее нарастает антипатия и презрение.

— Как же вам удалось столько времени скрываться под самым носом у полиции? Это поразительно! Расскажите, — сказал Герцен.

Домбровский с жадностью вглядывался в него. Длинные волосы, зачесанные назад, обнажали высокий лоб и падали прядями на затылок. Борода и усы с сильной проседью. Глаза необыкновенно живые. Сам коренастый, широкий, мешковатый. Домбровский еще не видел человека, чья наружность так впечатлительно отражала бы волнующие его мысли, чувства, настроения. Герцен то был похож на старого профессора, то, когда вскидывал загоравшиеся глаза, на пламенного юношу, то на сурового непреклонного пророка, то на благодушного, доброго дедушку.

Они медленно шли по набережной Фирвальдштетского озера. Дома у Герцена невозможно было поговорить, мешали бесконечные посетители, добиравшиеся до Герцена и сюда, в Люцерн. Было еще не поздно. На горизонте нежно вырисовывались освещенные солнцем горные вершины.

В присутствии Герцена Домбровский испытывал то же благоговейное чувство, как когда-то в обществе Чернышевского. До сих пор они были знакомы только заочно, по письмам.

Домбровский рассказал о группе молодых людей, помогавших ему скрываться от царских шпиков. Когда он упомянул о Худякове, Герцен помрачнел.

— Укатали его на каторгу… Ну да всю Россию не укатаешь.

Рассказ о том, как Озеров увез Пелю из Ардатова, вызвал у Герцена бурный прилив смеха.

— Кстати, — сказал он, утирая платком слезы, — за Озерова — это ж ваша рекомендация — я вам очень благодарен. Он дает уроки арифметики моей девчушке Лизоньке. Прекрасный человек. Он ее очередной фаворит. Она их меняет с великолепной непосредственностью какой-нибудь Маргариты Наваррской. Предыдущим фаворитом был мсье Элизэ Реклю, который согласился давать ей уроки географии. Тоже отличный человек, но с излишней, на мой взгляд, склонностью к анархическим увлечениям Мишеля Бакунина.

Разговор перешел на положение во Франции.

— Что ж, — сказал Герцен задумчиво, — мне жаль страну, которой первое пробуждение я видел своими глазами и которую теперь вижу изнасилованную и обесчещенную.

Домбровский даже остановился — до того слова эти поразили его своим сходством со словами Маркса. Даже образ тот же. Домбровский подумал, что Герцен, вероятно, читал эту небольшую, вулканически огненную брошюру Маркса о Наполеоне III. Ему захотелось спросить Герцена об этом. Но, прослышав о несложившихся отношениях между ним и Марксом, Домбровский начал осторожно, издалека:

— Последнее время, — сказал он, — появились три работы о Наполеоне III. Во-первых, книга Прудона «Государственный переворот»…

— Ах, не говорите мне о Прудоне! — нетерпеливо перебил его Герцен. — От него ничего не осталось. А ведь когда-то я был близок с ним. Но я решительно порвал с Прудоном после его возмутительных высказываний против национально-революционных движений, в частности, дорогой Ярослав Викторович, против польского восстания. Он с ужасным бесчеловечьем — неужели вы этого не знаете? — упрекал Польшу в том, что она не хочет умирать. Нет, нет! Народы не хотят благопристойного убожества по Прудону…

Домбровский вставил:

— Маркс сказал о нем: «Прудон в угоду царю обнаруживает цинизм, достойный кретина».

Герцен продолжал, словно не услышав этого:

— Ну, кто еще? Ах, знаю, «Наполеон малый» Виктора Гюго. Остро, ядовито, но без всякой исторической перспективы. А более не знаю, кроме газетных памфлетов, разумеется, в заграничных изданиях.

— Я имею в виду, — мягко сказал Домбровский, — работу Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

— Ах, доктора Маркса? — сказал Герцен сухо и несколько иронически. — Ведь все немцы доктора… «Восемнадцатое брюмера»? Не знаю. Не читал.

— Позвольте процитировать, — сказал Домбровский.

Не дожидаясь согласия Герцена, он произнес запомнившееся ему наизусть:

— «Недостаточно сказать, по примеру французов, что их нация была застигнута врасплох. Нации, как и женщине, не прощается минута оплошности, когда первый встречный авантюрист может совершить над ней насилие».

Теперь остановился Герцен. Пожал плечами. Не смог сдержать усмешки одобрения.

— Похоже. Когда напечатано? И где?

— Еще в пятьдесят втором году в журнале «Die Revolution».[12]

— Нью-йоркском?

— Да.

Некоторое время они шли молча. Герцен взял Домбровского под руку и сказал мягко:

— Друг мой, я и сам, возможно, напишу об одном из Бонапартов, о принце Наполеоне, кузене императора. У меня о нем и личные впечатления. Несколько лет назад он приезжал к нам в Лондон для разговора, знаете о чем? О вас, о поляках! Он ведь считался другом поляков. Везет вам на Наполеонов! Тот, Первый, тоже всю жизнь флиртовал с поляками, а в общем всю жизнь тянул из них кровь. И этот, Третий, палец о палец не ударил, чтоб помочь вам, когда вы гибли в неравной схватке с царизмом. Да и сейчас поляки с какой-то, простите меня, глупой доверчивостью возводят очи к унылой фигуре Наполеона III. Ведь верно, а?

Домбровский кивнул головой:

— Мы неисправимо доверчивы и безнадежно романтичны.

— Хорошо сказано! Нет, право, напишу о нем! Тема-то какая! Этот человек, как туман, заполонил всю страну. В шестьдесят первом году, когда я был в Париже, я понял наконец тот псалом Давида, где он, помните, плачется богу, что никуда не может деться от него. «В воду, говорит, — ты там, в землю — ты там, на небо — и подавно». Ведь до чего хитер этот Наполеон малый! Все в нем — революция и реакция, порядок и беспорядок, вперед и назад — все воплотилось в одном человеке. И этот человек в свою очередь перевоплотился во всю администрацию, от министров до сельских сторожей, от сенаторов до деревенских мэров, рассыпался пехотой, поплыл флотом. А кто он, позвольте вас спросить, да, кто он, дорогой Ярослав Викторович?

Герцен смотрел на Домбровского своими горящими глазами, точно ожидая, что тот разрешит его мучительные сомнения. Но Домбровский молчал, потому что понимал, что никакого ответа Герцен от него не ждет и сам сейчас ответит на свой вопрос.

Действительно, сделав энергичный жест своей короткой рукой в слишком длинном рукаве, Герцен продолжал:

— Человек этот не поэт, не пророк, не победитель, не эксцентричность, не гений, не талант, а холодный, молчаливый, угрюмый, жестокий, расчетливый, упрямый, прозаический господин. Присмотритесь к нему: он уничтожает, он осредняет в себе все выдающиеся стороны народного характера и все стремления народа, как вершинная точка горы или пирамиды оканчивает целую гору ничем.