— Иезус Мария! — вскричал Домбровский. — К чему ты готовишься?

Антоний ответил тихим и даже нежным голосом, как бы поверяя Ярославу интимнейшую тайну сердца:

— Я, пан Домбровский, хочу избавить свет от императора Александра II, а самого императора — от угрызений совести, которые не должны давать ему покоя. Я должен это сделать один, чтоб никого не подводить под виселицу.

Как ни волнующе серьезно было признание Антония, Домбровский не мог удержаться от улыбки — такими мальчишески наивными показались ему его слова. Он встал, ему пора было на работу. На прощание он дружески обнял Березовского за плечи и сказал при этом:

— Слушай, Антек, ты это брось. А лучше подумай о моем предложении. Мы с тобой еще поговорим.

В дверях Домбровский столкнулся с входящим Врублевским.

— Очень кстати пришел, Валерий, — сказал Ярослав. — Поговори с молодым человеком. О, какой ты сегодня шикарный! Посмотри, Пеля.

Врублевский недавно переменил «профессию» фонарщика на работу печатника в одной из парижских типографий. Он стал лучше зарабатывать, приоделся.

— Сегодня отдал себя в руки парикмахеру, — сказал Врублевский несколько смущенно.

— Валерий, ты прямо красавец! — воскликнула Пеля.

— Я бы даже сказал не красавец, а красотка, — смеялся Домбровский, все еще стоя в дверях.

— Не обижайся, Валерий, — прибавил он. — Действительно, в твоей античной красоте, несмотря на гвардейский рост и борцовскую фигуру, есть что-то женственное.

— Ох, друзья, — вздохнул Врублевский, садясь, — из-за этой женственности я чуть не пропал.

— Знаю, слышал, — сказал Домбровский, озабоченно глянув на часы. — А они не знают. Вот им ты и расскажи. Опаздываю. Бегу.

— Погоди, Ярослав, — сказал Врублевский, — а о чем я должен поговорить с Антонием?

— О том, что важнее для достижения великой цели: воздушные мечтания или реальные дела, — сказал Домбровский и ушел.

Врублевский повернулся к Березовскому.

— Насколько я понимаю, Антек, — сказал он, — у тебя возник конфликт между действительностью и воображением? Так? Расскажи, в чем дело.

Прежде чем Антоний раскрыл рот, вмешалась Пеля:

— Но раньше всего расскажи ты, Валерий.

— О чем? — недоумевающе спросил Врублевский.

— О том, как ты чуть не пропал из-за своей женственности. Я чувствую, что это интересный рассказ.

— Ну что ж, — сказал Врублевский покорно, — придется рассказать, хотя весь почет в этом рассказе не мне, а другому человеку. Случилось это все примерно в январе или в феврале шестьдесят четвертого. Отряд мой плелся по лесным тропинкам, отрываясь от царских полков, которые гнались за нами. А мы все на запад, на запад. Перешли по льду через Тысменицу, и вот тут-то они нас и настигли. Пока я был на ногах, люди держались. А как ранило меня в голову и плечо, все разбежались кто куда. Ну все-таки меня вынесли из боя и укрыли в одном селе. А потом перенесли к местному помещику, некоему Склодовскому, дай бог ему здоровья. Как только я немного поправился, решили вывезти меня за границу, в Австрию. Но как? Всюду рыскали шпионы, муравьевская виселица давно плакала по мне. Вот тут моя «женственность» мне и пригодилась. На меня надели женское платье. Сейчас это кажется смешным, но тогда нам было не до смеха, люди рисковали жизнью. Храбрая женщина, племянница Склодовского, взяла меня в коляску в качестве своей dame de compagnie,[14] и мы покатили к границе. По дороге было много военных застав, на каждой надо предъявлять пропуска. Они у нас, конечно, были сделаны по всей форме. И все же ни в одном бою я так не волновался, как тогда, когда русский офицер брал в руки мой пропуск. До поры до времени все сходило благополучно. Но на одной из застав, уже недалеко от границы, я приглянулся какому-то офицеру, и он решил поухаживать за мной. Смейтесь, смейтесь! Вы представляете себе, каково было мне и моей спутнице? А дальше еще хуже. Подошел другой офицер. Плохо ли я был выбрит или какая-то другая деталь выдавала меня, но этот офицер стал пристально вглядываться в меня и подробно расспрашивать. Я, конечно, молчал, боялся выдать себя голосом. Отвечала моя спутница, ссылаясь на то, что ее компаньонка, то есть я, нездорова и не в состоянии говорить. Не знаю, что было бы, если бы в этот момент не подошел третий офицер, их начальник. Он приказал тем двум уйти, а сам тихо сказал мне, чтобы я вытер с лица кровь. У меня, видите ли, раскрылась рана на голове. Вот и все. Мы укатили. Больше никаких приключений по дороге у нас не было, и мы благополучно перебрались через границу.

— Какой благородный человек этот русский офицер! Кто же он? — воскликнул Антоний.

— О, у нас было много друзей среди русских, — сказал Врублевский.

— И неведомых еще больше, чем нам известных, — заметила Пеля.

— Еле пробрался через улицу Риволи, — сообщил Домбровский, вернувшись вечером домой.

— В эти дни выставки я предпочитаю к Марсовому полю не подходить, — сказал Врублевский.

— Не только Марсово поле! — воскликнула Пеля. — И авеню Опера, и улица Сент-Оноре, и набережная — все это забито народом. Давка, пьяные, лошади давят людей. Это какое-то безумие!

— Герцен назвал парижскую выставку «всемирный толкун», — заметил, улыбаясь, Домбровский.

— А шпионов сколько! — сказал Врублевский. — Для них такая толпа — пожива.

— А за кем они шпионят? — робко осведомился Березовский.

— Не только поляки, — сказал Домбровский, — но и многие французы кричали: «Vive la Pologne!»[15] Шпионы, среди которых, кстати, немало переодетых русских жандармов, прибывших в Париж вместе со своим шефом, графом Шуваловым, хватали кричавших людей, избивали их в подворотнях, тащили в часть, выдавали за воров. Но этот клич «Vive la Pologne!» летел над улицами Парижа.

Березовский напряженно слушал. Кровь то приливала к его щекам, то отливала.

— Антоний, тебе нехорошо? — заботливо спросила Пеля.

— Нет, ничего, благодарю вас, пани Пелагия, — сказал юноша. — Я только не пойму, почему вдруг кричали «Vive la Pologne»?

— Что ж тут непонятного? — пожал плечами Домбровский. — Кричали во время проезда по улицам венценосного гостя, соизволившего прибыть на Всемирную выставку. Вряд ли эта форма приветствия пришлась по вкусу русскому императору.

Антоний встал.

— Александр II здесь? В Париже? — спросил он с глубоким удивлением.

— Да их тут немало набралось монархов со всей Европы, — заметил Врублевский.

— Пахнет войной, — вдруг сказал Валентин, до тех пор молча сидевший в углу.

— Разверзлись уста великого молчальника, — засмеялся Домбровский. — Ну, уж договаривай: с кем война, из-за чего? И что от этого нам, полякам?

— Бисмарку война на руку, — неохотно ответил Валентин.

Домбровский сделался серьезным.

— Ты прав, Валентин, — сказал он. — После победоносных войн против Дании и Австрии Пруссия мечтает раздавить Францию. Это ей необходимо, чтобы окончательно объединить Германию и стать во главе ее. Ничего хорошего для поляков я от этого не жду.

Березовский вдруг стал прощаться. Его удерживали, но он, сославшись на нездоровье, быстро ушел.

— Валерий, ты поговорил с ним? — спросил Домбровский.

— Да, — ответил Врублевский. — Но…

Он развел руками.

— Что? Не хочет слушать?

— Да нет. Как будто и соглашается. Подтверждает, что повседневная, систематическая работа организатора и агитатора необходима, что надо пойти в гущу народную и так далее. А вместе с тем есть у него какая-то потаенная мысль. Он производит впечатление одержимого. Не знаю, понятно ли это вам, друзья.

— Я послежу за мальчиком, — сказал Валентин.

Александр II сидел в роскошных покоях, отведенных ему Наполеоном III в Тюильрийском дворце. Он тоскливо посматривал сквозь широкое окно на раскинувшуюся перед ним площадь Согласия. Дурное настроение царя происходило от нескольких причин. Во-первых, на этой площади был гильотинирован Людовик XVI. Александр находил по меньшей мере бестактным со стороны этого parvenu[16] Наполеона поселить его в таком месте. Во-вторых, русского императора донимала удушливая июньская жара и он то и дело отирал платком взмокшее лицо. В-третьих, любые письменные занятия вызывали в нем скуку и отвращение. А сейчас именно к этому он приневолил себя: писал письмо сыну, наследнику-цесаревичу Александру. Специальный курьер вот уже часа два томился в передней, дожидаясь царской почты в Санкт-Петербург.