Они ведь без бомб идут.

— Вот именно — без бомб. Самое большее, что вам грозит, господа, — гласный надзор где-нибудь в Архангельской губернии. Или в Иркутской. Ну, и посидеть, конечно, придётся. Это тоже неплохо. В тюрьме хорошо думается. Не будем вам мешать, юноши. Счастливого плаванья.

Гости старшего Васильева удалились.

— Пожалуй, и нам пора расходиться, — сказала Поля.

— Да, пора, — сказал «босяк», вставая. За ним поднялись ещё трое.

Было понятно, почему так поспешно ушли эти молодые люди: им захотелось проводить знаменитого писателя и не менее знаменитого публициста-статистика — догнать их, поговорить или хотя бы пройти несколько шагов рядом, чтобы потом вспоминать всю жизнь. Николай впервые позавидовал славе властителей дум. Потом он заметил, что знаменитости увлекли за гобои только Полиных сторонников, а те, в ком он уже почуял своих единомышленников, остались в комнате, даже Соня не бросилась за подругой.

— Ну что ж, друзья, — сказал Васильев, — в нашем полку убыло. Не будем горевать. Возобновим трапезу. — Он взял за ручки самовар. — Николай, прошу за мной.

В прихожей на Васильева налетела горничная.

— Опять сами? — прикрикнула она. — Как вам не стыдно? Неужели не могли меня позвать? Давайте.

— Ничего, ничего. голубушка, — сказал он, отстраняясь. — За мной, за мной, Николай!

В кухне Васильев отдал самовар кухарке, попросил долить и вскипятить, повернулся к другу и хлопнул его по плечу.

— Поздравляю с хорошим уловом! Этих можешь считать уже своими. А теперь вот что, милейший. — Васильев вынул из кармана брюк маленький конвертик без марки, — Передали девицы из повивального института, не могли тебя разыскать.

Николай разорвал конверт, достал из него записочку, в ней оказалось всего несколько слов: «Уезжаю в Астрахань, пробуду там все святки, не беспокойся, всё хорошо. Аня».

— Во, расплылся, — сказал Васильев. — Понимаю, что за корреспонденция. — Николай обнял его. — Ну ладно, ладно, не тай. Смотри не променяй дела на чувства. Я ничего не расспрашиваю, идём к ребятам.

Когда они подошли к комнате, в прихожей зазвенел колокольчик. Васильев пожал плечами и открыл входную дверь. Вошёл замызганный мужчина с чёрной короткой бородой.

— Я Сомов, — сказал он. — Николай Елпидифорович у вас?

— Только что вышел, — сказал Васильев. — Увёл его один нижегородец.

— Жалко. Что ж, догонять не буду. — Сомов снял и повесил за пуговичную петлю обшарпанное пальто, засунул в его карман шапчонку, подошёл к Васильеву.

— Вы, должно быть, братец профессора?

— Да, брат. Вы с ним знакомы?

— Не имею нужды. А вас, гимназист, я где-то встречал. Не Федосеев?

— Нет, мы нигде не встречались, — сказал Николай. Он действительно никогда не видел этого человека, хотя знал, что есть в Казани сомовский кружок.

— Чего же вы стоите? — сказал Сомов. — Приглашайте.

— Пожалуйста. — Васильев открыл дверь.

Сомов вошёл в комнату первым.

— А, у вас тут сборище. — Он потёр красные обветренные руки и принялся ходить взад и вперёд от двери до столика. У него совсем не было шеи. и голова сидела прямо на крутых толстых плечах. — Ну, — сказал он, — понравился вам Каронин? Что молчите? Ещё не поняли его? Толковый писатель. Даровит. Только не дали ему развернуться. Россия. Задохнулся человек.

— Вы в Казани с ним познакомились? — спросил Васильев.

— Хе, в Казани! Нас ссылка свела. Помытарились. Сибирь жестока. Вот барышня напрасно рискует. Замуж надо. Рожайте, растите крепких мужчин. Вот ваше дело.

— Я, кажется, с вами не советуюсь, — вспыхнув, сказала Соня, — не спрашиваю, как мне жить.

— Ну вот, сразу в обиду. — Сомов смолк, задумался, и в его некрасивом лице, только что казавшемся отталкивающе наглым, Николай уловил что-то садняще жалкое.

Горничная принесла самовар.

— Чайку, может, выпьете? — сказал Васильев.

Сомов тряхнул головой и подошёл к столику.

— Могу, могу. Это могу.

Хозяин наполнил чашку, подал Сомову, тот принял её в левую руку, а правой захватил в вазе две сдобные подковки и опять стал сновать между столиком и дверью. Так на ходу он и ел, изредка отхлёбывая из чашки.

Было ясно, что разговора при Сомове не получится. Гости собрались уходить, и хозяин не стал их удерживать.

— Я тоже пройдусь с вами, — сказал он.

— Надолго? — спросил Сомов.

— Да с часок поброжу.

— Ну ладно, идите, а я поем да прилягу вот отдохнуть на кушетке.

Васильев позвал горничную.

— У меня тут человек остаётся, — сказал он ей. — Пусть отдохнёт. Вам больше ничего не надо, господин Сомов?

— Да не мешало бы чего-нибудь мясного.

— Пойди, голубушка, спроси у кухарки, что там есть.

Васильев оделся и вышел с гостями на улицу.

— Вот он какой, Сомов, — сказал Ягодкин. — Такой нигде не пропадёт. Не стесняется.

— Братцы, он заслужил, чтоб мы пригрели его и накормили, — сказал Васильев.

— Да, заслужил, конечно, — согласился Николай.

— Жалею, что надерзила ему, — сказала Соня.

— Ну, расчувствовались, — усмехнулся Санин.

Они шли к центру города серединой тихой узкой улочки. Было тепло, лоснилась укатанная снежная дорога, местами зеленовато окрашенная размазанным конским помётом. Шли шеренгой, придерживали друг друга, потому что скользили. Впереди катились под горку мальчишки на салазках.

— Она в Сингапуре, — сказал кто-то совершенно явственно, и Николай открыл глаза, но в камере никого не оказалось, и он опустил тяжёлые веки и опять отчётливо услышал те же слова, и они, твёрдые, вдруг распухли, очутились у него на груди, и он снова принялся распутывать и разделять тонкие волокна. Наверно, уже больше ста лет распутывал он эти жёлтые шелковистые волокна и всё ждал, что мука вот-вот кончится, но конца ей не было.

— Она в Сингапуре! — раздалось опять. Николай вздрогнул, глянул на дверную форточку и увидел в ней усатое лицо.

— Кто в Сингапуре? — спросил он. — Анна Григорьевна? Она сбежала?

Форточка захлопнулась.

— Бредит, — сказал за дверью надзиратель. — Не будете заходить?

— Вечером, — ответил ему кто-то и пошёл прочь, чеканя шаги по балкону, а форточка снова открылась, и показалось то же усатое лицо.

— Давно я лежу? — спросил Николай.

— Одиннадцатый день, — сказал надзиратель. — У вас тиф.

— Попятно.

— Может, чего-нибудь поедите?

— Пока не могу.

Надзиратель захлопнул форточку. Николай подтянулся к изголовью, привстал, опираясь на локоть. Так, значит, одиннадцатый день без сознания. Без жизни. Погибшее время. Проклятый пучок! Откуда он взялся? Замучил. Закрой сейчас глаза — опять придётся распутывать. Нет, не надо поддаваться. Кто это приходил? Видимо, доктор. Вечером зайдёт.

Доктор, не дождавшись вечера, явился через час. Он искренне обрадовался, увидев, что больной сидит.

— Ого! Уже поднимаемся? Молодцом! — Подошёл к Николаю, приложил руку ко лбу, потом пощупал пульс, прослушал сердце. — Прекрасно, молодой человек! Не надеялся. Благодарите свой сильный организм. Аппетит ещё не появился?

— Хочется печёной картошки, — сказал Николай. — Знаете, такой рассыпчатой, с лопнувшей кожурой. В детстве удалось отведать. Осенью раз попал г. деревню, когда мужики убирали огороды.

— Картошки, говорите? Печёной? Лучше бы, конечно, пюре. Ну да ладно, риск небольшой. Уважим. Попрошу повара — испечёт.

— Спасибо. Вы очень внимательны к нашему брату.

— Думаете, сочувствую политикам? Нет, господа, я вас не одобряю. Фантазия. Болезнь молодости. Сам когда-то бредил — прошло. И у вас, конечно, пройдёт. Заблуждаетесь вы, господа. Жалею, но не сочувствую. Для меня нет ни нашего, ни вашего брата. Есть больные, и их надо лечить. Поправляйтесь.

Николай поправлялся. Телесно он был ещё слаб, но физическая немощь нисколько его не омрачала. Он чувствовал себя необыкновенно чистым и светлым, как будто этот тиф поглотил все мутные осадки. Где-то к глубине сочилась влитая Анной грусть, но она сейчас обогащала чувства. Он радовался и этой грусти. Никогда ему но было так хорошо, как теперь. Тяжёлый сводчатый потолок и толстые стены не мешали воспринимать мир во всей полноте — в движении, в бесконечной протяжённости, Жизнь врывалась и открытое окошко сквозь решётку, жизнь хлестала из каждой книжной строчки, жизнью полны были все окружающие вещи. Николай понял, что по-настоящему сильного человека невозможно изолировать, у него ничего нельзя отнять.