— Нет, теперь уж нам не встретиться.

— Вы думаете? Постойте-ка. — Ванеев придержал Николая Евграфовича, оглянулся и позвал рукой друзей. Подошли Старков, Кржижановский и Цедербаум. — Ну что, друзья, откроемся? — сказал Ванеев. — Юлий Осипович, всё продумано?

— Да, план готов. Во всех подробностях.

— Расскажи Николаю Евграфовичу.

Цедербаум затянулся цигаркой, выдохнул клуб дыма — Ванеев закашлялся, отвернулся. Юлий Осипович бросил окурок в грязь и замахал рукой, отгоняя дым.

— Извини, Анатолий Александрович. Всё забываю.

— Ничего, ничего. Рассказывай.

— План таков, Николай Евграфович. Лепешинского оставили в Енисейской губернии. Отправили в село Казачинское. Значит, и всех питерцев дальше не погонят. Вероятно, нам дадут пожить несколько дней в Красноярске. Так сказать, свободно… Да! Я вспомнил, как определяется бунт у Маркса и Энгельса. Бунт — это высвобождение меня из существующего. Удивительно точное определение. Это из «Немецкой идеологии».

— Юлий, не. отвлекайся, — сказал Ванеев.

— Так вот. На днях нас освободят. Мы выходим из тюрьмы, а вещи оставляем здесь, в цейхгаузе. Идём искать подводу. Находим, едем сюда. Вместо ямщика у нас — старик. Подъезжаем к складу, начинаем разбирать наши пожитки, чего-то не хватает — поднимаем шум и просим вызвать старосту. Ну, а дальше вам всё понятно, Николай Евграфович.

— Вношу поправку, — сказал Ванеев. — Старик наш за ямщика никак не сойдёт. Ему легче разыграть какого-нибудь полуинтеллигента. Может быть, извозопромышленника?

— Да, замечание существенное, — сказал Кржижановский. — А вообще план, по-моему, вполне приемлем. Как, Николай Евграфович?

Федосеев радостно улыбнулся.

— Спасибо, друзья. Большое спасибо. Я не очень верю в удачу этого предприятия, но, может быть, что-нибудь и выйдет.

Питерцы прощались с Николаем Евграфовичем. Первым подал руку Ванеев, больной, бледный и грустный. В его глазах блестели слёзы.

— Ну, милый, держитесь, — сказал он и обнял друга. — Верю в ваши силы.

Потом подошёл Кржижановский. Этот порывисто схватил Федосеева под пояс и приподнял.

— До свидания, дорогой! Надеюсь, встретимся. Заканчивайте работу и присылайте — будем продвигать в печать.

Цедербаум только пожал руку.

— Я не прощаюсь, — сказал он. — Понимаете?

Николай Евграфович проводил питерцев до двери, вернулся к своей койке и бросился к решётке. Он видел, как надзиратель вёл их через двор к выходу, как они разом обернулись у ворот и помахали руками. Только два месяца назад он встретил этих людей в Бутырской тюрьме, но как много за это время вместе пережито!.. Они, сильнейшие марксисты, столичные социал-демократы, друзья Ульянова, раскрыли перед ним события, о которых в далёкий Сольвычегодск доходили только глухие слухи. Петербургский «Союз борьбы», подготовивший крупнейшую стачку, соединил марксистов с рабочими и вплотную подошёл к организации социал-демократической партии, программу которой написал Ульянов. Минувшим летом Россия окончательно вскрыла свои могучие силы и смертельные слабости. Нижегородская выставка показала торжество русского капитала, а коронация молодого царя кончилась нелепой ходынской трагедией и забастовкой питерских ткачей. Полковник Романов, надев корону, начал разваливать империю сверху, а рабочие — взрывать её изнутри. Давно замолкли взрывы «Народной воли», и теперь послышались первые толчки кипящей пролетарской лавы.

Из отдельного тюремного корпуса выгнали на прогулку духоборов. Николай Евграфович читал о них в лондонских «Летучих листках», чудом попавших в глухой Сольвычегодск, и вот тут, в дороге, узнал, что этих кавказских изгнанников гонят сейчас в Восточную Сибирь, куда скоро погонят и его, политического ссыльного. Он смотрел на гуляющих но двору духоборов и думал, что, может быть, ему придётся жить с ними вместе где-нибудь в Якутии или в верховьях Лены. Пятилетняя ссылка. Удастся ля выбраться? Здоровье отнято тюрьмами. Ещё во Владимире врачи обнаружили двустороннее поражение лёгких.

— Что, господин Федосеев, тоскливо? — сказал сзади Юхоцкий.

Николай Евграфович обернулся и увидел, что окружён врагами, которые выползли из своего угла и заняли освободившиеся койки.

— Да, скучновато будет без друзей-то, — с усмешкой сказал маленький безбородый Оленин. Он сидел на кровати Старкова, по-азиатски подобрав ноги, и потирал руки, как будто умывал их. — Хорошие были друзья. Защищали, горой стояли.

— Как же, — сказал Юхоцкий, — дворяне. Ворон ворону глаз не выклюет.

— Ну, хоть не все дворяне. Еврей-то не дворянин.

— Значит, буржуй. Один чёрт. — Юхоцкий медленно расхаживал между койками, курил трубку, изредка вынимал её изо рта и картинно держал на отлёте. Николай Евграфович только сейчас заметил, какой низкий лоб у этого человека. Юхоцкий старательно зачёсывал чёрные жёсткие волосы вверх, но лоб всё-таки не увеличивался, и его можно было закрыть двумя пальцами. А Ивану Александровичу, считавшему себя умнее всех, хотелось и внешне выглядеть мудрым. Он рвался в вожаки. В Федосееве, появившемся зимой в Часовой башне Бутырской тюрьмы, он сразу увидел незаурядного человека и решил привлечь его к себе как поклонника. Он пытался поразить видного марксиста своей одарённостью. Но Федосеев, учуяв в нём авантюриста и стяжателя славы, не преклонился перед ним, и тогда назойливый друг обернулся страшным врагом.

— Иван Александрович, — заискивающе сказал Оленин, — может, сейчас разберём дельце-то?

— Не будем спешить, — сказал Юхоцкий. — Разобраться успеем, до Якутии ещё далеко. Правда, господин Федосеев?

Николай Евграфович, ничего не сказав, повернулся к окну.

Он глядел на шагающих по двору духоборов, а когда их загнали в корпус, стал смотреть на ворота, в которые давеча вывели питерцев. Он не верил, что друзьям удастся провести в складской двор Ульянова и вызвать туда старосту, но всё-таки с нетерпением ждал минуты, когда они вернутся за своими пожитками. Ждал и всё смотрел на ворота, как будто мог увидеть сквозь них тот цейхгауз, где хранились вещи ссыльных.

Шло время, настал час тюремного обеда, надзиратели внесли в барак два больших бака, и Николай Евграфович отошёл от окна. Он взял черпак, разлил по мискам похлёбку, раздал кашу, всех накормил и поел сам. Потом посмотрел ещё с полчаса в окно и понял, что встреча с Ульяновым конечно же не состоится. Нечего было разжигать несбыточной надежды. Он сел на койку, снял сапоги, осмотрел их. Да, в России умеют делать прочные вещи. Юфтевые сапоги оказались неизносимыми. Сколько грязи ими перемешано, сколько пола потёрто в поднадзорных квартирах и тюрьмах, а они всё ещё целы, только сносились каблуки да посточились местами крепчайшие спиртовые подошвы. А эта прославленная русская юфть ещё лета два будет служить. Он поставил сапоги под койку, лёг и взял оставленный питерцами журнал «Новое слово». Отыскал рассказ о пекаре и начал его перечитывать. Знакомые строки долго не вызывали никаких ощущений, но на какой-то странице вдруг ясно запахло кислым тестом и горячим хлебом, и открылась подвальная пекарня с огромным ларём и мучными мешками, и возник в свете коптилки потный волосатый Коновалов, перекидывающий с ладони на ладонь вынутый из печи каравай, и появился подручный Пешков, нескладный задумчивый парень, и вспомнилась молодая волжская братва, разбросанная потом по всей России, и послышался голос Ани («Когда-нибудь мы, старенькие, пройдём по местам нашей молодости…»), и так свежо дохнуло озеро Кабан, так повеяло летней Казанью, такой густой запах хлынул из городских оврагов, заросших крапивой и лебедой, что Федосеев захлебнулся всем этим ожившим прошлым и не смог больше читать. Он положил журнал на грудь и уставился в потолок. Спасибо тебе, дорогой Пешков, что вернул ты потерянную за это тяжёлое время юношескую Казань. Ты уже не булочник, разносящий в корзине сдобу, записки и брошюры, и даже не Иегудиил Хламида, печатающий в «Самарской газете» злые фельетоны, а Максим Горький, большой писатель, взлетевший выше Евгения Чирикова, тоже проникшего в столичные журналы — в «Мир божий» и «Северный вестник». Растёте, друзья, всё растёте, но ты, булочник, поднялся выше всех. Прошлогодняя Нижегородская выставка выдвинула тебя как совесть народную.