Пешков понуро шагал рядом, молчал, большой, нескладный, неприкаянный.

Они спускались по заглохшей улице под гору. Внизу в беспамятстве лежала предутренняя Казань. Бледно светились редко разбросанные уличные фонари. Безнадёжно и бессмысленно брехала где-то на окраине собака.

— Знаю, тяжело, — сказал Николай. — Не одному вам тяжело. Но выход не в цианистом калии. Человек должен выпутаться и выпутается. Вы тоже найдёте свою дорогу, уверен. Давайте подыщем вам настоящее дело.

— Да, наша булочная — чепуха. Вы правы. Таскаюсь с дурацкой двухпудовой корзиной, торгую, ношу записочки, передаю какие-то тайны. Игра. Ни к чему всё это, сам начинаю понимать.

— Вот и хорошо, что поняли. Найдём подходящее дело. Дайте руку.

На Рыбнорядской они расстались, договорившись о встрече. Пешков пошёл к Бассейной. Шагал он крупно, сильно наклоняясь вперёд, сапоги отчётливо стучали по пустынной мостовой. Николай смотрел вслед и долго слышал удаляющиеся шаги. Он верил, что скоро они увидятся. Он был слишком молод, чтобы не доверять судьбе.

«Вы человек тонкой психической организации, вам трудно будет у нас в «Крестах»», — говорил доктор. Он не ошибся. Трудно, очень трудно. Думалось, спасёт работа. Тогда, когда голодала мысль, работа, может, и была бы спасением, но сейчас завязались переговоры (даже переписка) с друзьями, появились книги, есть чем заняться, есть о чём думать, а приходится вот клеить картонные коробки. Работа чисто механическая, и сначала казалось, что можно клеить и одновременно думать, но так не получается. Приходит какая-нибудь мысль, начинает развёртываться, и вдруг — «Роза», «бр. Шашпал».

Он делает коробки для папирос «Роза», которые выпускает фабрика братьев Шашпал. Красочные этикетки вызывают раздражение, назойливо лезут в голову неведомые братья Шашпал. Перебивает мысль и счёт, от которого никак не отделаешься. Время теперь измеряется не минутами, не часами, а крышками, донышками и готовыми коробками. Пока не выполнишь урока, нельзя заняться ничем другим. И могут ещё запереть в карцер, если откажешься от работы.

Странно, почему Сабо не засадил тогда в карцер? Кричал, грозил, а не запер. Или надзиратель запамятовал приказ? А посадили бы в карцер, не удалось бы выйти на прогулку и поднять во дворе папиросный мундштук с запиской Ягодкина. Да, это был канун новой жизни в «Крестах». Запиской Ягодкина началась тюремная переписка с казанскими друзьями. Друзья, друзья! Если бы вместе с ними работать! Главное тюремное управление старается во все замки ввести труд, но предшествующие власти на это не рассчитывали и мастерских при тюрьмах не строили. «Кресты» воздвигнуты совсем недавно, однако и здесь нет помещений для работы, и арестанты, особенно политические, корпят над своими уроками в одиночных камерах.

Итак, ещё один десяток коробок есть. Сколько осталось? Чёрт, ещё полсотни! Двести коробок в сутки. Достоевский ходил вдоль острожного забора и считал пали. Прошли сутки — долой одну палю. Там были пали, а здесь коробки. Остаётся сроку двести восемьдесят пять дней. Помножим двести восемьдесят пять на двести и получим… пятьдесят семь тысяч. Значит, ещё пятьдесят семь тысяч коробок — и свобода! Стучит сосед. Может быть, весть от Ягодкина?

Он бросил на кровать склеенную коробку, взял со стола карандаш и повернулся на табуретке к стене. Стукнул три раза — «слушаю».

— Радуйтесь, — простучал сосед, — завтра дежурит надзиратель, которого ждёте.

— Его не уволили?

— Болел.

— Как узнали?

— Этот, сегодняшний, проговорился.

— Шаги. Прекращаем. — Николай кинул на стол карандаш и принялся за работу.

Шаги затихли. Можно возобновить разговор, но лучше уж обождать. Бережёного бог бережёт. Значит, завтра заступит на дежурство тот добрый надзиратель, которого удалось уговорить вывести на прогулку в одной партии трёх казанцев. Предстоит встреча с Ягодкиным и Масловым. Здорово! Когда-нибудь удастся увидеться здесь и с Саниным, и с остальными друзьями. Политических выпускают на прогулку по одному (редко но двое) на группу уголовных, но в дальнейшем можно обработать надзирателей, и они будут устраивать вот такие тайные свидания.

Снова послышались шаги. Ближе, ближе. Уже у самой камеры. Грохот и лязг ключа.

Николай не любил сегодняшнего службистого старого дежурного и продолжал клеить, даже не поднял головы, когда тот вошёл в камеру. Надзиратель долго молчал, видимо, усмехался. Потом переступил с ноги на ногу, крякнул. Николай работал, нагнувшись.

— Придётся плясать, — сказал надзиратель, и тут Николай не выдержал, вскинул голову.

— Письмо?

Надзиратель подал тощенький конверт.

Николай торопливо вынул письмо и, не дождавшись, пока выйдет надзиратель, стал читать. Писала Катя Санина, сестра друга. Она предлагала свою дружбу и свою поддержку и просила Николая откровенно рассказать всё о себе и о её брате.

— Ишь как обрадел! Должно, деньгам? — сказал надзиратель, но Николай и тут не заметил, что тот всё ещё стоит в камере. — Должно, деньги обеш-шают? А?

— Что? — рассеянно спросил Николай.

— Должно, говорю, деньги обешшают?

— Деньги, деньги, старина! Кутнём, что ли?

— Ну-ну, вы это бросьте. Не на того попали, аспадин.

— Тогда прощайте.

Надзиратель вышел.

Николай ещё раз прочитал письмо, и ему вдруг стало грустно. Катя почти ничего не написала ни о себе, ни о друзьях, оставшихся в Казани, ни об Ане. Аня, что же всё-таки с ней случилось? Если она живёт под надзором полиции в Царицыне, почему не пишет ему? Неужели забыла его? Но ведь там, в Казани, когда её выпустили из тюрьмы на поруки, она почти ежедневно ходила к начальству и просила разрешения на брак, на брак с ним, Николаем Федосеевым, заключённым, которому грозили годы тюрьмы. Когда увозили их из Ключищ, она тихонько сказала ему: «Запомни — я всегда с тобой и твоя». Так что же с ней происходит теперь? Невозможно поверить, что она от всего отступилась, от него и от того дела, на которое они вместе пошли. Может быть, она умерла? Это страшно. Это страшнее всего.

Сколько времени проведено с ней вместе? За месяц в Ключищах — часов двести. И столько же, наверно, за два года в Казани. Выходит, четыреста часов? Так мало? Нет, это очень много. Четыреста часов счастья! Чистого, ничем не разбавленного. Этого хватит на всю жизнь, если даже не придётся больше встретиться. Достаточно брать какое-нибудь одно мгновение на каждый будущий день, чтобы заполнить долгие годы пустоты. Выбросила ли Наташа из флигеля цветы? Или они второй год так и лежат на подоконнике, засохшие и почерневшие? Не успела Аня подарить их. Да, много счастливых часов упущено.

Они редко бывали наедине и встреч никогда не назначали. Нет, один раз он попросил её прийти вечером к гостинице на Проломную. И как радостно ждал желанной минуты! Была уже осень, хозяйка хорошо протопила его комнату, он сидел за столом, читал Спенсера и поглядывал на стенные часы и в окно, за которым медленно и косо летели снежные хлопья.

В комнате становилось сумеречно, он зажёг лампу и продолжал читать. До встречи оставалось без малого полтора часа. На дорогу до гостиницы ему надо было минут двадцать. Значит, сидеть он должен был ещё час, не меньше. Спенсер, всегда податливый, сегодня упрямо сопротивлялся, и преодолевать его приходилось с большим усилием.

Послышался стук в дверь. Николай досадливо поморщился. Вспомнил жену «клубиста», которая когда-то не давала ему покоя. Но теперешняя хозяйка была не такая, в разговоры не втягивала, знакомств не навязывала.

— Коля, вы заняты?

— Войдите, Александра Семёновна.

Хозяйка открыла дверь, но не вошла.

— К вам какой-то молодой человек. Кажись, студент. Впустить?

— Пожалуйста, пусть войдёт. — Николай осмотрел стол, убрал «Исторические письма» Миртова и гектографированную брошюру Каутского. На всякий случай спрятал и том Милля. И встал.