Громкий смех прокатился по толпе. Рассмеялся и Голубенко. Старик продолжал:

— Вот тут посекли насмерть нашего плосковского комиссара Петраша. Озлобились на него мужики. А через что? Чисто каведейный! Ходил по хатам, под метелку забирал овес, сало, муку. Говорил, нужно рабочим, красноармейцам. Наш мужик на все согласный, понимает: города, фронта голодуют. Идет на уступку своей власти, ужимается. Так и ты же, подлюка, ужимайся, подтягивай потуже ремень. Так нет, у нас берет, а сам жрет и пьет в три горла. Жене гетры на высоких каблуках справил. Нам постные обедни служит: «Мы, мол, за вас боремся», а сам дважды на день обедает: раз дома, раз у попа. Такую Советскую власть нам и задарма не треба. Нам настоящую давайте, как Ленин велел, чтобы она была большевистской не на словах только, а по духу.

Старик, ухватившись за чьи-то услужливо протянутые руки, слез с машины. Снял шапку, вытер ею вспотевшее от натуги и волнения лицо.

— Правду сказал ваш дед, — согласился с оратором комиссар. — Спасибо ему за правду-матку. Молодец дед, по-ленински выступил. Ленин нас учит говорить правду, да, видать, не совсем еще мы его науку усвоили… Скажи, папаша, и ты ходил на нас со своим дрючком?

— Скажу по ленинской правде, скрывать не стану: ходил. Надо хорошо знать мужика. У мужика такой закон — куды опчество, туды и он. Слой идет за слоем. Попробуй только отслоиться…

— Нехорошо поступило Плоское! — покачал головой комиссар. — Пошло оно не за обществом, а за мироедами. Скажу по совести, тут и мы проморгали. Недоглядели вашего каведейного Петраша. Будем давать теперь только идейных. Ну и вы, значит, за ними присматривайте.

Молча разошлись селяне по хатам. А на другой день снова высыпали на улицу, никем не званные, не приглашенные. С опущенными головами, с ветками расцветшей липы в руках угрюмо шли за гробом маленького Славки. Тяжело контуженный, он скончался от воспаления мозга. Хоронили его все жители Плоского. До поздней ночи у свежей могилы, усыпанной ветками благоухающей липы, просидел командир полка Иван Наумович Колесников. Дороже всех за победу над мятежниками заплатил он.

Деникинского эмиссара «Скорпиона» (он же Чернов, он же Басенко) схватили не чекисты. Его привели в утихомирившееся Плоское всадники Ионы Гайдука. Кожемяченко и Батурин, зная, что их ожидает, с полсотней изменников умчались на восток. Там много было дорог, а советских войск мало, и не так уж сложно было прорваться, минуя города и большие села, к Махно или Деникину. Как стало известно потом, предателя Кожемяченко по рекомендации «Скорпиона» с распростертыми объятиями принял деникинский генерал Слащев.

Кожемяченко не остался в долгу: отрядил в распоряжение белогвардейца десять своих самых отчаянных головорезов.

На след их и напал полуэскадрон Гайдука. Кавалеристы, выжимая из своих коней последние силы, нагнали группу изменников у села Майорского и коротким ударом отбросили к топким Кучурганским плавням. Бандитам, конечно, не хотелось ни тонуть, ни подставлять свои головы под клинки гайдуковских конников. У них был хороший «выкуп» — человек, которого Кожемяченко поручил им беречь пуще собственного глаза.

Иона Гайдук доставил схваченных изменников вместе с их «выкупом» в Плоское. Здесь, в помещении сельсовета, деникинский эмиссар, назвавший себя землемером Одесского губернского земства, плел Николаю Голубенко всякую несуразицу. Доказывал, что он, мол, воспользовался оказией и с всадниками Кожемяченко хотел добраться до Балты. Там у него якобы предстояла работа по землеустройству. Но пленные бунтовщики, стараясь загладить свою вину, изобличили «землемера» Басенко, сообщили, что он вместе с немцем-колонистом Келлером прибыл в эскадрон Кожемяченко еще в Раздельную, за два дня до мятежа.

При обыске у Басенко-Чернова нашли в каблуке сапога документ, адресованный генералом Шиллингом атаману Петлюре. Голубенко объявил беляку, что его повезут в Бирзулу, в штаб 45-й дивизии к начдиву Якиру. До того спокойный, деникинский разведчик при упоминании имени Якира вдруг заволновался, неопределенно хмыкнул. Оттянув полы бязевой толстовки, он провел заскорузлой, давно не мытой рукой по заросшим щекам, раздул широкие ноздри орлиного носа:

— Зачем же, господа, в Бирзулу? Ведь теперь все ясно: я деникинский агент-с. Везите меня в Одессу, в губчека… Там я многое раскрою.

— Мы не лишим вас и этого удовольствия, господин агент, — усмехнулся Голубенко. — Губчека вам не миновать. Только сначала придется исповедоваться перед нашим начдивом.

Ночью громоздкий «бенц», чадя дымом, остановился у подъезда станции Бирзула. Конвой повел деникинца в штаб.

В дальнем углу просторного помещения, за широким столом, углубившись в бумаги, работал недавно вернувшийся из Одессы начальник дивизии.

Голубенко указал «землемеру» на стул, а сам, поздоровавшись с Якиром и Гарькавым, присел возле окна.

Начдив, не спуская изучающего взгляда с деникинца, начал мять правой рукой ухо. Что-то знакомое было в облике белогвардейца.

— Правую руку! — приказал арестованному Якир. После некоторого колебания задержанный повиновался. На указательном пальце руки не хватало фаланги.

— Старый знакомый! — негромко произнес начдив. — Бывший комбат Чернов из Днестровского полка? Не так ли?

Тяжелая тень пробежала по лицу белогвардейца. Он скрестил руки на груди, вызывающе посмотрел на Якира:

— Да, тогда был Чернов, сейчас Басенко. Это моя настоящая фамилия.

В голове начдива вихрем пронеслись грозные события 1918 года. Отряды Красной гвардии под натиском немцев оставляли Бессарабию. Бойцы с тяжелым сердцем покидали родные места. Кто-то пустил слух, что их предали. На станции Раздельная люди митинговали. Шумно было и в Днестровском полку. Комбат Чернов горланил с тачанки, что нужно оставаться в Бессарабии, штаб продался немцам. Якир, тогда командир батальона, возмущенный демагогией Чернова, вскочил на тачанку, крикнул: «Не слушайте этого прохвоста! Не штаб, а сам он продался немцам, вот и сбивает вас с толку». Днестровцы, только что поддерживавшие Чернова, вдруг зааплодировали Якиру, а потом, успокоившись, разошлись. Но разошлись не все. Вокруг Чернова сгруппировалась небольшая кучка недовольных. Спустя час Якир, вызванный к телефону, направлялся в помещение станции. Здесь его и встретили черновские приспешники. С криками «Хватай шпиона!» они набросились на Якира, стали избивать его прикладами винтовок, после чего повели… расстреливать. Путь их лежал мимо штабного вагона, на ступеньках которого стояли «генкварм»[3] Левензон и командир эскадрона Няга. Они быстро сообразили, что произошло неладное; почему вдруг арестовали лучшего командира батальона? Однако ни криком, ни приказом образумить разъяренных бойцов было невозможно. Требовалось нечто иное. «Кого ведете?» — спросил Няга. Послышался дружный ответ: «Шпиона! Пустим сейчас его в расход». «Зачем же сразу расстреливать? — возразил Левензон. — Поначалу надо его хорошенько допросить. Ведите пойманного в штаб». Толпа после некоторого колебания согласилась. В штабном вагоне сразу же начался «допрос». Так был спасен Якир его находчивыми друзьями.

— Ну что ж, — усмехнулся начдив. — Поскольку вновь довелось встретиться, поговорим откровенно. Закуривайте, — протянул он деникинцу открытую пачку «Сальве».

— Премного благодарен-с… — скривил губы белогвардеец. — Пока свои есть. Тот же сорт-с. Фабрика Попова, Одесса-с…

— Видать, на «Сальве» только и сходятся наши вкусы? — продолжал начдив.

— Не стану скрывать… Вы угадали-с, господин большевистский генерал.

— Ты смотри какой герой!.. — потянул себя за усы Гарькавый. — Поларшина осталось до стенки, а храбрится.

— Такая храбрость — первый признак трусости, — простуженным голосом проговорил Голубенко. — Посмотрим, что их благородие запоет под дулом.

— Не на того напали, — бросив презрительный взгляд на Голубенко, отрезал деникннец.