Клара запомнила зеленые ставни на окнах, герани на подоконниках, тускловатый фонарь у входа. Тишину собрания, сначала смутившую ее, а затем подбодрившую. И даже гудки паровоза, который тащил тяжелый состав совсем близко…

И теперь в поезде, приближавшем ее к родным местам, Клара с некоторой гордостью думала, что за ее плечами уже многое, отделяющее ее от вечера в «Золотой долине».

Разве можно забыть тот день, когда она поднялась на трибуну конгресса?

Она была тогда во власти горя. Но именно память о муже поддерживала ее.

Наступала бурная пора — лето 1889 года. Учредительный конгресс Второго Интернационала открывался в Париже четырнадцатого июля, в день народного праздника в этом году особенно знаменательного, потому что исполнялось сто лет со дня взятия Бастилии.

Уже не было в живых Маркса, не мог приехать на конгресс Энгельс, но он руководил его подготовкой. Он требовал от Лафарга как главы партии полного размежевания с оппортунистами.

Энгельс заметил боевые статьи и выступления Клары Цеткин. Энгельс написал Лафаргу, что находит превосходной статью Цеткин в «Берлинертрибюне».

В этом же году вышла брошюра Клары «Работницы и женский вопрос сегодня». Она вышла в серии «Берлинская рабочая библиотека» в издательстве «Берлинер фолькстрибюне». Скромная брошюра, стоившая всего двадцать пфеннигов, чтобы каждая работница могла ее купить, — первая книга Клары. Ее замысел она обсуждала со своим мужем: она особенно дорога была Кларе.

Клара говорила на конгрессе о женском движении.

Впервые на трибуну поднялась женщина с призывом бороться рядом с мужчинами за идеалы социализма.

На конгрессе Клара снова встретилась со своими учителями, чье слово так много значило для нее: Августом Бебелем и Вильгельмом Либкнехтом.

…Поезд подходит к платформе. Что происходит здесь? Почему так много народу? И цветов? Можно подумать, что этим поездом прибывает имперский министр или сам кайзер!

Но Клара видит, что в толпе больше всего рабочих и работниц. Хотя все они одеты по-праздничному, она распознает их.

Буржуа разных стран вовсе непохожи друг на друга. А рабочие и работницы всюду имеют нечто общее.

Теперь она видит, что над толпой на перроне реет красное полотнище, она различает знакомые слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует Социал-демократическая партия Германии!»

Поезд останавливается, и разом открываются двери всех купе. Клара еще стоит на ступеньках, когда толпа окружает ее. Ей протягивают цветы, она оказывается в кольце улыбающихся и громко приветствующих ее незнакомых людей. Какой-то пожилой здоровяк, чья голова возвышается надо всеми, басовито кричит: «Да здравствует наша Клара!» Растерянная, отвечает Клара на приветствия. Она растрогана почти до слез.

Она еще не знает, что станет «нашей Кларой» для многих поколений рабочих. Не знает, что будет с честью носить это имя много-много лет.

В глазах пестрит от реклам. Их слишком много. Они слишком ярки для старого города. И слишком назойливы: «Спешите покупать!», «Скорее!», «Только у нас!», «Лучшие в мире!»

«Новый, лучший в городе ресторан!» — самонадеянно вещает реклама. С удивлением Клара читает вывеску: «У павлина». Да, над башенкой здания медленно поворачивается на ветру павлин с распущенным хвостом.

— Сюда переехал «Павлин»? — удивляется Клара.

— Нет, ресторатор Кляйнфет открыл здесь филиал. У него еще несколько заведений. И старый «Павлин» уже совсем не та уютная харчевня, которую до сих пор вспоминает мой отец. Там теперь собираются «сливки общества».

«Его отец!.. Да, товарищ Курт молод, ему не более двадцати пяти».

— Значит, Гейнц Кляйнфет процветает?

— О да, товарищ Клара. С тех пор как он женился на дочке мукомола Шманке, его состояние удвоилось, Как и он сам: Гейнц едва пролезает в дверь. И наши остряки утверждают, что магистрат постановил выкинуть первый слог его фамилии[6].

Клара печально улыбается.

— Он всегда был не прочь поесть, — говорит она. — Когда-то мы были дружны.

Курт смотрит удивленно на Цеткин: что общего может быть между обрюзгшим бюргером и подтянутой, энергичной партийной деятельницей, «нашей Кларой»?

Ему трудно понять, какие чувства бушуют в ней, когда они проезжают мимо Иоганнапарка, еще более разросшегося, так, что даже не виден горбатый мостик. Тот самый мостик… А там, за углом, совсем недалеко, серый дом на Мошелесштрассе…

— Плавают еще лебеди на озере в парке? — вдруг спрашивает она.

— Озеро сейчас осушено, там работают землечерпалки: углубляют дно.

Клара не знает, что любимый ею парк будет носить ее имя…

— Это самый приличный отель у нас, — говорит Курт.

Господи! Теперь это «отель», а когда-то, если она не ошибается, на месте этого шикарного подъезда была просто-напросто коновязь…

— «Астория», конечно, роскошнее, — продолжает Курт, — но мы бойкотируем ее: Гашке, владелец «Астории», — нещадный эксплуататор, на его кожевенной фабрике творятся такие безобразия…

— Как? Лео Гашке жив? — удивляется Клара. — Он еще в мои школьные годы был развалиной.

— Нет, Лео Гашке умер. Но его наследник превзошел отца.

Боже мой! Его наследник! Это Густав Гашке, он посещал их кружок и лучше всех читал Гейне…

— Впрочем, это не мешает ему быть членом партии. И с этим у нас мирятся! — негодующе говорит Курт.

Вечером Клара выступала в ресторане на Дрезденер-штрассе. Здесь когда-то она впервые слышала страстную речь Августа Бебеля.

Проходя мимо зеркала, Клара оглядывает себя: пожалуй, те, кто знал ее когда-то, могут и не узнать. Постарела? Впрочем, короткая стрижка молодит ее. Ее платье с вышивкой на закрытом вороте и на плече, со сборками и буфами на рукавах — дань моде. Клара терпеть не может «синих чулков» — этих дам, которые считают, что первый шаг к женскому равноправию — мятый костюм и растрепанная прическа.

Да, теперь стало модно болтать о женском равноправии. Никто уже не печатает карикатур на женщин — зубных врачей, усаживающихся на колени пациента, чтобы вырвать ему зуб. Или на женщину-кассира, застрявшую в окошечке кассы из-за своей непомерно большой шляпы.

Как всегда, Клара пользуется богатым материалом, который дают ей письма читательниц «Равенства». Ее слова заставляют кое-кого в зале поежиться, словно от холодного колючего ветерка: похоже, что времена сильно переменились, если такие слова произносятся под сводами «Пантеона»! Речь идет — увы! — не о каких-нибудь культурных, просветительных мероприятиях, чего можно было бы ожидать от такой образованной дамы, как Эйснер-Цеткин, не о «приличных» реформах, а о новом обществе! Новом строе! «…Полную свободу женщине даст только пролетарская революция!» — говорит она.

Впрочем, многие из присутствующих относятся к этим идеям как к пророчествам об остывании солнца: «Когда еще это будет! До тех пор наука что-нибудь придумает». Гораздо опаснее для них призывы к борьбе рабочих за этот строй уже сейчас. Каждый день стачки — черт побери! — это баснословные убытки! А именно в этом, в призыве к активной, бескомпромиссной борьбе, пафос выступления этой женщины! И как угрожающе то что массы — массы! — женщин могут присоединиться к борющимся пролетариям! О, это реальная угроза!

Когда Клара кончает, ей аплодируют все. Никто не хочет прослыть отсталым. «Нежелательно, чтобы она выступила перед моими рабочими. Пусть лучше где-нибудь в другом месте», — думают многие.

— Фрау Цеткин, вас ожидает молодой офицер, — сообщил портье, подавая Кларе ключ от номера.

Офицер! Военнослужащие не имеют права посещать политические собрания. Значит, он не мог быть в «Пантеоне»…

— Попросите его пройти в ресторан…

В ресторане она усаживается за столиком у окна.

К ней подходит молодой человек в новеньком мундире. И сам весь словно бы новый: тщательно приглаженные бронзового цвета волосы ярко блестят, пробор в них безупречен. Офицер сдвигает каблуки, держа новенькую фуражку на сгибе локтя левой руки.