Чем ближе к кладбищу Пер-Лашез, тем строже становились лица и торжественнее звучали слова боевой песни. Той самой, которую Клара знала с детских лет, — «Марсельезы».

Полиция напала, когда процессия, возложив цветы у Стены коммунаров, возвращалась с кладбища. Конный отряд разгонял демонстрантов. В толпе Клара потеряла Осипа. Он явился домой только в полночь. Одежда его была в крови.

— Ты ранен? — испугалась Клара.

— Нет. У меня пошла кровь горлом. Наверное, от простуды. Отлежусь.

Он действительно отлежался…

Осип Цеткин, политический обозреватель «Социал-демократа», «Фолькстрибюне» и других социалистических газет, стал известен в эти годы своими яркими и живыми статьями и очерками о парижской жизни.

Клара помогала ему и училась у него.

Скудный бюджет семьи складывался из гонорара за статьи и случайных заработков: то друзья достанут работу по переводам, то попадется урок — Кларе пригодилось знание языков. Все это позволяло только-только сводить концы с концами.

Но пора главных забот пришла тогда, когда Цеткины стали родителями двух мальчиков. Сыновьям были даны русские имена: Максим и Костя.

И как бы ни бедствовали супруги Цеткин в трудную пору их жизни в Париже, они делали все, чтобы их сыновья имели все необходимое. Максим и Костя росли здоровыми и веселыми мальчуганами, и, переступая порог скромной квартирки, Клара чувствовала себя счастливой; у нее был любимый и любящий муж, ее друг, ее единомышленник. Она мечтала вместе с ним воспитывать своих мальчиков, сделать их достойными людьми, духовными своими наследниками. Ведь им предстояло жить в новом мире, во имя которого трудились и боролись их родители.

Осип все чаще болел. На Клару легли не только заботы о семье, но и работа Осипа — статьи для газет.

Клара несла свою ношу без ропота. Ее любовь питала ее надежды и тогда, когда для них оставалось так мало места… И однажды, когда Клара, пышущая здоровьем, пришла домой с покупками, Осип привлек ее к себе и сказал:

— Я прочел рукопись, которую ты мне оставила…

— Ну и как? — спросила Клара. Это был черновик ее статьи.

— Я не ошибся в тебе. Все-таки я партийный пропагандист и могу распознать человека…

— Ты ужасно расхвастался! — сказала Клара.

— В каждом человеке что-то заложено. И оно может дремать, пока какой-то толчок его не пробудит… Этот толчок чаще всего дают обстоятельства жизни. Жизни в определенном обществе, — говорит Осип.

— Или счастливая встреча с человеком… — добавляет Клара.

Здоровье Осипа ухудшалось. Его губила болезнь царских тюрем и бисмарковских казематов, болезнь долгих лет нужды. Она унесла Осипа Цеткина, когда ему не исполнилось и сорока лет.

Был солнечный январский день.

Посреди комнаты, убогость которой вдруг выступила из каждой ее щели, стояла молодая женщина. Она не причитала, не ломала руки. И не плакала. Когда горе так велико, нет места слезам.

Ею овладело странное чувство: словно она видит страшный сон. Надо проснуться, чтобы вернуть последний миг счастья, слабое пожатие руки, легкое дыхание, тихие слова любви…

Скромный обряд на кладбище для бедных окончился. Горькие и скорбные, отзвучали слова товарищей. Позже они будут повторены столбцами социалистических газет: «Еще одна жертва жестоких классовых боев и закона против социалистов. Русский революционер Осип Цеткин заслужил глубокую благодарность рабочих…»

В мансарду серого дома на улице Клиши вернулась молодая вдова. Опустевшая комната показалась ей незнакомой.

Она открыла дверь на железный балкончик. Вместе с морозным воздухом до нее донеслось пение; пестрые бумажные фонарики, смешные маски оскорбили ее. Она глянула вдаль: в обрамлении огней чуждым, незнакомым видением высилась до самых облаков железная ажурная башня. Возгласы в толпе внизу «Вива, Эйфель!» все объяснили: Александр Гюстав Эйфель закончил постройку своей знаменитой башни! И сейчас, празднично освещенная, она вознеслась над Парижем, словно родилась из мрака именно этой ночью…

Клара вернулась в комнату. Она была одна здесь. Совсем-совсем одна.

Ее дети спали у соседки за стеной. Она не имела права предаваться отчаянию. У нее были дети. И дело. Их дети, ее и мужа. И дело тоже ее и мужа.

…Гремели салюты, огненные колеса фейерверков крутились в темном небе, ликующие толпы заполняли улицы. Вступил на трон Вильгельм Второй.

Кайзер произносил длинные речи — он обладал ораторским даром, музицировал, покровительствовал искусствам.

Верноподданные говорили о блестящих придворных балах, прогулках и охотах, предпочитая молчать о недовольстве в Рурских шахтах, о выступлениях горняков Саксонии, Силезии, Саара…

В то самое время, когда реки Германии, вскрыв ледяной покров, широко и вольно разливались в долинах, поднялись из забоев, спустились с горных рудников, бросили кайла и молотки, остановили врубовые машины стачечники — горняки всей страны!

Правительство направило против рабочих войска.

В покоях гогенцоллерновских дворцов мечтали о новом оружии.

Пауза, необходимая для того, чтобы откинуть ружейный затвор, выбросить гильзу, вложить патрон, была сведена к минимуму. Но даже эта максимально укороченная пауза не устраивала кайзеровских вояк, не вязалась с быстротой современных станков.

Германская индустрия набирала силу. Германская военная машина подгоняла ее.

Германский империализм рвался к мировому владычеству.

Где бы ни послышался гром пушек или звон золота, где бы ни запахло нефтью, устремлялись туда верные вассалы Капитала.

За тридевять земель от Германии идет испано-американская война. Война нового типа: за рынки сбыта и дешевую рабочую силу.

За тридевять земель на всех парусах спешит поближе к войне кайзеровская эскадра. И водружает знамя Железной империи над Каролинскими островами!

Рейхстаг одобряет уже состоявшееся увеличение армии. Войска ведь требуются и для подавления рабочего движения, которое ширится вопреки воплям соглашателей о классовом мире.

Сменяются рулевые у кормила государства, но остаются бессменно на капитанском мостике знаменитые на весь мир концерны, истинные господа земли.

В 1890 году «Исключительный закон» пал. Бисмарк ушел в отставку. Изгнанники возвращались на родину.

Вернулась и Клара с двумя маленькими сыновьями.

Ее тепло встретили сестра и брат, теперь педагог в Лейпциге. Но Клара не осталась в городе ее юности. Она приняла предложение партийного издательства в Штутгарте: речь шла о работе, о которой она всегда мечтала.

Итак, Штутгарт, тихий южногерманский город… Социал-демократы тоже очень «тихие люди».

«Отцы города» числятся в социал-демократической партии, но не помышляют ни о какой борьбе с капиталом… А есть и другой мир — пролетарских кварталов. Клара работает в профсоюзах: у печатников, деревообделочников, швейников. Она сблизилась со многими рабочими семьями. И с радостью встретилась со старым другом Паулем Тагером.

В маленький домик Тагеров и пришла перво-наперво Клара с новостью: ей предложили стать редактором газеты для женщин. Газета носила программное название «Равенство».

— В общем-то «Равенство» до сих пор довольно серенькое издание. Оно вносит в рабочий дом политические новости в достаточно причесанном виде. И огромное количество полезных, по преимуществу хозяйственных советов, — думала вслух Клара.

— По правде, — сказал Пауль, попыхивая трубкой с длинным чубуком, — я не знаю, на месте ли вы будете в этой газете, где помещаются на главном месте инструкции по засолке огурцов.

Клара решает: она произведет основательную перетасовку в редакции…

Клара стала редактором «Равенства». Девятого января 1892 года редакция «Равенства» обращалась к читателю:

«Редакция просит всех друзей женского рабочего движения способствовать распространению нашей газеты, которая всегда будет активной помощницей женщин-работниц в их борьбе».

Итак, «Равенство» — газета для немецких работниц. Но надо, чтобы и мужчины заглядывали в нее… Очень скоро им приходится поневоле это делать, когда газета начинает кампанию против мужей-рабочих, не желающих, чтобы их жены, а тем более дочери ходили на собрания, читали политическую литературу… В то же время газета дает бой и феминизму.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: